Максим Михайлов - Чего не прощает ракетчик

Обещанный стариком разговор получился отнюдь не похожим на приятную застольную беседу, и начал его священник едва гость утолил первый голод.

— Вилять я не обучен, да и не хочу крутить лишнего, — значительно глянув в лицо Севастьянову сообщил старик. — Так что уж не взыщи, но о делах твоих в общих чертах я все знаю.

Севастьянов от этих слов чуть не подавился горячей картошкой и, оторвавшись с трудом от тарелки, вскинул глаза на священника.

— И нечего меня тут взглядами негодующими жечь, — ворчливо проговорил тот отворачиваясь. — Меньше надо во сне болтать, глядишь, все твои тайны при тебе и останутся.

— Во сне болтать, говоришь, отче? — медленно закипая начал Севастьянов обманчиво тихим и спокойным голосом.

— Ну, пусть не во сне, пусть маленько согрешил я, покопался в твой башке, — все так же смущенно ответил ему отец Алексий. — Так то для твоей же пользы, дурилка ты картонная. Я ж теперь о тебе знаю даже то, что сам ты ни в жисть бы не рассказал. А значит и совет могу дать правильный.

— Да ну? — Севастьянов уже едва сдерживал клокотавшее в нем бешенство.

— Вот тебе и "да ну"! — тоже повысил голос старик. — Священник он же как врач! Тот же психиатр новомодный, только без лишних ухищрений и бесовских штучек. Ему душу открыть не грех, никакого сраму да стыда в том нет!

— Вот как? — Севастьянов впился ногтями в ладонь, пытаясь хоть таким способом удержать самообладание. — И что же ты узнал, пока я во сне говорил?

Последние слова он выделил особым сарказмом, но священника это похоже не задело.

— А ты не злись, не злись! Злобой тут делу не поможешь. Что узнал, расскажу. А ты гордыню-то лишнюю смири, да послушай старого человека. Коли, где ошибусь, поправляй сразу. Мало ли, может и не так я что понял.

— Ну давай, давай, послушаем…

— А и слушать тут особо нечего, — отрубил священник. — Потерю ты тяжкую понес. Почти сына потерял, кровь родную. А потерял, через дело рук друзей своих, тех, что тебе когда-то дороже собственной жизни были. Вот потому и решил ты, от обиды великой, будто право на суд имеешь, потому и приговорил их всех к смерти, да сам же и в палачи записался. Так говорю?

Севастьянов молча мотнул головой, продолжай мол. Сил отвечать не было, только скрежетнул зло зубами, сам не думал, что такой болью отдастся в душе прикосновение чужого человека к саднящей кровоточащей ране.

— Так все, выходит… — покивал сам себе отец Алексий. — Вона как тебя, паря, от злобы-то крючит. Ажно побелел весь. Ну дальше слушай тогда. Сам ты людей осудил, сам приговор исполнять наладился. Мнил себя борцом за правду, силою чужое зло попирающим. Забыл, что богом давно людям сказано: "Мне отмщенье и аз воздам!", захотел поперед бога право свое учинить. Забыл, что злом зла не выкорчевать, а токмо одной лишь любовью оно побеждается. Оттого и боль твоя, что душу на части рвет, вырвавшись наружу лишь новую боль рождает, оттого и обида твоя расплатой лишь новые обиды чинит. С железом супротив зла поднявшись, сам ты давно уже злом стал, и нет теперь в тебе ни правды, ни справедливости. А права на месть у тебя и с самого начала не было, не давал тебе его никто, сам ты себе такое право присвоил. Оттого и обратился теперь из мученика страдающего в такого же злодея, как те, покарать кого вздумал.

— Тот кто сражается с драконами, сам превращается в дракона… — задумчиво протянул Севастьянов, весь запал его ярости испарился от слов старика, растаял сам собой как предрассветная туманная дымка.

— Не знаю про драконов, — строго обрезал его священник. — Но кровь на руках твоих любой зрячий увидит. А уж виновна ли эта кровь, да в чем именно виновна, вопрос десятый. Ты на руки свои посмотри!

Севастьянов опустил глаза на сомкнутые в замок на коленях ладони, словно и впрямь ожидал увидеть на них кровавые пятна.

— Так делать-то мне что? — спросил глухо, взгляда от столешницы не отрывая. — Делать что, если горит все внутри, если сердце жжет, если дышать нечем? Подскажи раз умный такой, научи, как жить с этим?

Старик долго молчал, глядел испытующе, казалось в самую душу проникает его пристальный взгляд. Наконец спросил брови сурово сдвинув:

— В Бога-то веруешь? Или как?

— В бога? — Севастьянов истерически хохотнул. — Нет, старик, в бога не верю! В дьявола верю! Вот тот, точно на свете есть!

— Еще б тебе в него не верить, — хмыкнул непонятно священник в седую бороду. — Как не верить, ежли он у тебя на закорках сидит…

Севастьянов невольно вздрогнул, уж слишком много непоколебимой уверенности прозвучало в этих словах, он даже покосился осторожно сначала на одно плечо, потом на другое. Никого там конечно не увидел и вновь опустил глаза в пол. Сил встречаться с пронзительным взглядом старика просто не было.

— Ладно, — прогудел тяжело священник. — Помогу тебе. И от погони укрою, и к городу отвезу… Мыслю, человек ты еще не совсем пропащий. Однако по-настоящему помочь только ты сам себе можешь… Вообще человек хоть и должен рассчитывать на помощь божью, но и о своих силах тоже помнить не грех…

— Как, отче? Как я должен себе помочь, научи! — Севастьянов все же осмелился поднять глаза на священника.

И сам поразился встретив его мягкий всепонимающий взгляд. Вовсе не так по его разумению должен был смотреть служитель церкви на погрязшего в грехе, по крайней мере, так полагал сам подполковник, хотя откуда ему было на самом деле знать, что и как положено делать людям, посвятившим себя богу.

— А вот этому тебя никто не научит. Слушай сердце свое, оно подскажет, — мягко произнес отец Алексий, успокаивающе касаясь его плеча пальцами. — Через сердце наше, Господь с нами говорит, потому к его голосу прислушиваться надо. Ты же встречи ищешь с последним из врагов твоих? Двух других встретил уже, так?

— Так, — кивнул головой Севастьянов.

— Ну так найди его и поговори с ним… Узнай почему он так поступил, что с ним произошло… Расспроси, а потом уж суди… Только помни, что я тебе сейчас говорил. Злом в этом мире зло токмо умножить можно… Право на месть лишь у Господа нашего… Нам же сирым и малым просто жить нужно по правде, тогда и мстить никому не придется…

Низкое, тяжело набрякшее чернотой предгрозовое небо нависало над головой, давило на виски, бьющиеся глухим злым пульсом. Севастьянов шел вперед через силу, ощущая почти физически, как сгустившийся воздух неохотно расступается под натиском его тела, не желает пропускать его вперед. Изредка он на несколько секунд прикрывал свинцовые веки, и тогда под ними вспыхивали яркими гирляндами разноцветные огненные сполохи, бились роями радужные сверкающие мухи, мела ослепительная поземка. Он тут же, испуганно вздрагивая, усилием воли раздергивал непослушные глаза, широко пялясь невидящим взглядом в катящуюся ему навстречу по проспекту толпу людей. Людей ли? Эти замордованные согбенные силуэты в серой невыразительной одежде даже отдаленно не походили на тех веселых, непосредственных и открытых жителей города, что привык он видеть в прежние визиты сюда. Что случилось с ними? Какой злобный вампир высосал их энергию, их неколебимую волю к жизни? Какой темный волшебник наложил на них это страшное обезличивающее заклятие? Мысли гулкими каменными жерновами трудно ворочались в пылающей жаром голове, больно давили изнутри на переносицу, сжимали раскаленным обручем виски.