Карл Вурцбергер - Туманы сами не рассеиваются

— Нет. Вчера вечером Рэке подал мне рапорт, в котором он просит назначить его заместителем Кольхаза.

— Вот это да! — изумился Гартман. — А ты что по этому поводу думаешь?

— Я, конечно, вызвал Рэке, поговорил с ним, но, видать, не убедил, так как он настаивает на своем. Он аргументирует тем, что-де Кольхаз за это время научился думать.

— Вот как! — Гартман встал. — Все это, быть может, и неплохо. Не забудь, что послезавтра у наших солдат зачет по специальности. Пусть все повторят. Что упустишь сейчас, позже уже не нагонишь.

— Да, а что тебе врач сказал? Как твой желудок? — спросил Гартман.

— Хорошего мало. Прописал строгую диету, если она, конечно, поможет, — ответил Альбрехт.

— Возможно, тебе придется-таки решиться на операцию. Болезнь не стоит запускать…

Рэке вернулся в комнату своего отделения. Кениг подал команду: «Встать! Смирно!»

— Вольно! — сказал Ульф и подошел к Кольхазу, который листал какую-то книгу.

Ульф бросил беглый взгляд на обложку.

— «Фауст», — улыбнулся солдат.

— А у меня такой книги нет.

— И вы ее не читали?

— Откровенно говоря, нет… Боялся, что не пойму…

— Почему?

— Слишком занят… Вон роман Шолохова до сих пор в шкафу лежит…

— Вызываю вас, так сказать, на соревнование: вы читаете «Фауста», я — «Тихий Дон». Согласны?

— Согласен.

— И еще одно: вы читаете «Фауста» так же внимательно, как я уставы.

— Ну, знаешь! — удивился Ульф. — Это тебе не одно и то же!

— А вам не приходилось слышать такого выражения? — спокойно перебил его Кольхаз. — «Для того чтобы отношения между властью и духом были плодотворными, коммунисты должны знать Гельдерлина, а поэты Маркса».

— Кто это сказал?

— Томас Манн, и к тому же еще в годы нацизма.

— А почему именно Гельдерлина?

— Да уж так.

— Я понимаю, что немецкая литература не исчерпывается одним «Фаустом», — задумчиво сказал Ульф. — Или вы теперь за меня возьметесь и заставите все читать?

— Точно, точно, товарищ фельдфебель! — раздался задорный голос Кенига. — Меня лично он разбил на Бетховене!

— Просто я хотел доказать тебе, где настоящая музыка, а не буги-вуги.

— Только не лишай меня возможности наслаждаться танцевальной музыкой.

— Давай сравним твою танцевальную музыку с музыкой Бетховена, а?

— Я не против Моцарта и Баха, — не успокаивался Кениг, — нисколько не против, но я и танцевальную музыку люблю.

— А вы что, противник танцевальной музыки? — спросил Ульф у Кольхаза.

— Нисколько, — ответил солдат. — Но музыка, как один из видов искусства, может быть глубокой, содержательной, а может быть и пустой и недолговечной. Большинство из того, что вы называете шлягерами, малосодержательная музыка. Сегодня эти мотивчики напевают все, а завтра их все уже забудут.

— Но ведь без танцев жизнь несколько обеднела бы, как и без музыки.

— Оно, конечно, мое мнение такое: одна музыка — для ног, а другая — для слуха.

— А вы и в музыке разбираетесь?

— Разбираюсь ли я? Это не то слово. — Кольхаз задумался. — По-моему, музыка должна обогащать человека… Об этом можно говорить много и долго…

— Я мало что понимаю в музыке. Лучше скажите, как у вас обстоят дела с изучением уставов?

— Идут полным ходом, хотя у меня к вам накопились кое-какие вопросы.

— Хорошо, завтра утром я вам на них отвечу.

— В девять?

— Да.

В течение последних недель Кольхаз и оба новичка по нескольку раз были старшими наряда.

Однажды, когда Кольхаз сменился с наряда в мрачном настроении, к нему подошел Ульф и спросил:

— Что-нибудь случилось?

Кольхаз покачал головой.

— Сколько раз за последние полгода я заступал в наряд и каждый раз переживал по-разному. Но одно дело быть рядовым, когда делаешь только то, что тебе прикажут, другое дело — исполнять обязанности старшего наряда, который отвечает за все.

— Я это понимаю, — усмехнулся Ульф. — Вполне нормальное состояние, так как только исполняя обязанности старшего наряда, начинаешь понимать и то напряжение, и ту ответственность, которая сразу же ложится на тебя.

— И вы считаете это нормальным?

— Да, конечно. Каждый пограничник должен научиться принимать правильные решения и нести за них полную ответственность. Более того, одних знаний в нашем деле мало, необходим еще и опыт, а приобрести и то и другое — дело нелегкое. Но это, мне кажется, нет необходимости вам объяснять.

Кольхаз кивнул в знак согласия.

— Знаете, до сегодняшнего дня все было просто, а вот сегодня, когда я был назначен старшим нашего наряда, а Раудорн оказался у меня в подчинении, то есть мы поменялись ролями…

— Что же, вы неплохо поработали в последние дни, — усмехнулся Ульф. — Вам не следует думать о том, что Раудорн или Шонер разбираются в нашей службе лучше, чем вы. Чувство ответственности, которое у вас появилось, нужно и впредь развивать…

Спустя несколько дней Рэке и Кольхаз получили приказ проверить контрольно-следовую полосу и систему заграждений.

Когда они вышли из казармы, было еще довольно темно. Шли по каштановой аллее. Настроение у Ульфа было невеселое: с сожалением он думал о том, что вот и пришло время расставаться со старослужащими солдатами. Шонер после демобилизации опять уйдет в свою школу, а Раудорн снова будет бригадиром…

На деревянном мостике Ульф вдруг остановился:

— Помните, ровно полгода назад мы по этому маршруту первый раз вышли в наряд?

Кольхаз заулыбался:

— Конечно помню.

— За это время вы сильно изменились… Скоро к вам на заставу придут новички… Нужно будет подготовить их для несения службы.

— Это не так трудно, гораздо труднее подготовить самого себя, побороть собственные сомнения…

— Я об этом уже не говорю… Человек живет в обществе, от которого он не должен отрываться.

— Разумеется. И чем богаче и гуманнее это общество, тем больше возможностей у отдельного индивидуума проявить себя…

— Опять-таки для блага общества, — перебил его Ульф. — Да, я все время хотел вас спросить, почему вы сменили имя Вольфганг на Вульфганг? Если не хотите, можете не отвечать…

— Никакой тайны в этом нет, могу рассказать… Родился я в сорок девятом году. Воспитывался в религиозной семье. Был очень привязан к отцу, музыканту по профессии. Человек он был умный и чуткий. Он-то и привил мне любовь к литературе и музыке. Отец был сердечник и умер от удара, когда мне исполнилось двенадцать лет. Через год мать снова вышла замуж за человека, который не обращал на меня ни малейшего внимания. Когда ему в руки случайно попало написанное мной стихотворение, он вышел из себя, начал ругать на чем свет стоит, обзывал меня тунеядцем и неучем, который не может исправить даже тройки по математике. Постепенно моя нелюбовь к нему переросла в ненависть. Окончив школу, я начал искать себе работу, чтобы поскорее уйти из дому, который стал мне ненавистен…