Виктор Делль - Скалы серые, серые

Состав миновал реку. Пора было готовиться к прыжку. Кононов спустился на нижнюю ступеньку площадки, прыгнул, в воздухе поджал ноги, чтобы спружинить имя при приземлении, в снегу уже его развернуло, ударило боком, головой, он потерял сознание.

Из письма Клавы

Полозовой

«…Ты знаешь, я молодец. Свершилось. Еду на фронт. Адреса пока нет. Я его пришлю тебе сразу, как только доберусь до места.

В Москве не задержались. Не удалось посмотреть столицу. Везли нас по окружной дороге.

Буду где-то на западе. Сейчас как раз проезжаем Подмосковье. Кажется, совсем недавно ехали мы с мамой мимо тех же поселков, а сегодня их не узнать. Ты себе представить не можешь. Вместо городов — развалины, на местах бывших деревень печи и трубы. Вот оно — варварство! Я гляжу на следы пожарищ, и мне хочется сменить санитарную сумку на винтовку…

Как ты там, трудно? Намекни, где ты, в каких краях. Может быть, встретимся…»

Кононов открыл глаза, шевельнулся. Иглами кололо грудь. Шевельнул поочередно руками, ногами. Левая нога болела. Приподнял голову, закружило. Замер.

Только бы вновь не потерять сознание. Сколько времени прошло: час, два? Замело всего, не меньше часа. Что дальше?

Боясь потерять сознание, он стал двигаться медленно и осторожно. Ослабил лямки вещевого мешка, вылез из них. Сел. Сидя надел лыжи. Попробовал встать, не получилось. Встал только с третьей попытки. Побрел, волоча за собой мешок, автомат.

Ногу, судя по всему, он вывихнул. И серьезно. Когда ступал на нее, темнело в глазах. В груди болело до тошноты.

В лес. Скорее в лес! Пока идет снег, пока метель. Метель укроет следы. Лес спасет…

Стоило огромного труда держать себя в руках. Не расслабиться, не потерять сознание. И это было как во сне. Белый снег казался серым. Серыми казались деревья и скалы. Но почему скалы серые? Он долго вглядывался и понял. На скалах выступила изморозь, иней покрыл скалы, и они, как все вокруг, казались серыми.

В лесу, в самой чаще, он боялся лечь. Ему казалось, что если он ляжет, то не встанет. Он выбирал поваленное дерево, ковылял до него, садился на ствол. В голове туманилось, изображения предметов смазывались. Вспомнилась картина далекого детства. В поселок привезли кино. Киномеханик выпил, у него долго что-то не ладилось с аппаратурой, не мог он отладить фокус. Шла лента, на экране менялось изображение. Оно то расползалось до невидимости, то снова становилось четким, но ненадолго, потому что подвыпивший человек никак не мог приноровиться. Что-то подобное происходило и с Кононовым. Сознание прояснялось, туманилось, темень все чаще застилала глаза.

На вторые сутки перестало мести. Подмораживало. В редкие минуты просветления Кононов отчетливо видел очертания сопок, подступавшие к болоту скалы. Убедившись в том, что не сбился, он шел. Опирался на палку, делал шаг правой ногой, подтягивал левую. Тело ею вроде бы раздвоилось. Правая сторона пылала жаром, левая онемела. Ноги отказывались повиноваться. Но он продолжал идти. Ему казалось, что если он поднажмет, то выберется к реке, к заветной ели. Только бы не упасть, не свалиться. «Врешь, сволочь, не возьмешь… Не дамся…» Он ругался зло, с остервенением, и ругань помогала. Поминал Гитлера и всю фашистскую заразу. Шел и ругался. Сулил Гитлеру самые суровые кары. И вдруг остановился. Вспомнился Звягин, его слова. «На Севере сохатых бьют всего одной пулей из малокалиберной винтовки, — говорил старшина. — Зверь гибнет, куда бы эта пуля ни ударила. Гибнет не от потери крови, нет. Беспокойство от маленькой пули гонит зверя по тайге. Сохатый теряет силы, мороз приканчивает его. Здоровенный зверь помирает от незначительной раны».

Кононов оторопел от неожиданности. Все выходило так, как говорил Звягин. Он протискивался сквозь заросли, лез на склоны, скатывался и снова лез. Только сейчас он понял, что надо остановиться, отдохнуть.

Кононов огляделся, увидел пень. Смел снег, сел. Развязал вещмешок, достал рацию. Проверил. О восстановлении рации и речи быть не могло. Зачем же он ее тащит? Выкинул. Достал банки с консервами. Одну вскрыл и тут же поел. Есть не хотелось, но он заставил себя. Банки рассовал по карманам. В карманы сунул три плитки шоколада. Вещмешок разгладил, сунул его в комбинезон, прикрыв им разорванный бок. Вспомнил о фляге, снял ее с ремня, отвинтил крышку, отпил глоток. Впервые за долгий переход. Спирт ожег горло, но он заел снегом, отдышался. Сразу стало теплее. Кононов зарылся поглубже в снег, заснул.

Разбудило старшину ощущение тревоги. Тихо, словно боясь спугнуть кого, он снял рукавицу, расстегнул комбинезон, нащупал гранату. Повел сначала глазами, потом головой по сторонам. Никого и ничего… Те же деревья, те же скалы. Сглотнул слюну, почувствовал боль. Шевельнул губами — больно. Понял — жар.

Он шел сутки, вторые, третьи… То ему казалось, что он голый сидит на ветру и его бьет дрожь, то видел себя мальчишкой в русской печке в банный день, а заслонку забыли открыть, и ему жарко. Еще чуть-чуть, и он задохнется…

Временами к нему подходил Иван Захарович Семушкин.

— Скис? — трогал его за плечо тренер.

Кононов пытался объяснить, что его зацепило сбоку, держит, но слов своих он не слышал. Он только чувствовал, как открывает рот.

— Тянись, тянись! — громко кричал Семушкин.

Кононов тянулся, поднимал голову, а видел уже не Ивана Захаровича, а Звягина.

— Встать, курсант! — командовал Звягин.

— Не…

— Отставить! — приказывал Звягин. — Нет у разведчика такого слова. Встать!

Кононов приподнимался, в голове кружилось, он проваливался в темноту. Потом вновь светлело. Он видел Клаву. Клава бежала, спотыкаясь, по снегу, а за ней по пятам гнались охранники с собаками и вот-вот должны были настигнуть ее.

— Я щас, щас, — напрягался Кононов, поднимался, в руках у него оказывалась палка. Он вглядывался, различал деревья, снег, скалы. Снова шел.

Из приказа

начальника разведки фронта

полковника Денисова

«…Группу лейтенанта Лузина направить на встречу с Кречетом (позывной для связи Кононова) в квадрат 22–18. Если Кречет не выйдет в точку девять, район прочесать. Действовать скрытно. Себя не обнаруживать…»

Из донесения командира группы

лейтенанта Лузина

«…Кречет в точку встречи не вышел. В обозначенном районе следы не обнаружены…»

Временами на Кононова нападал страх. Ниоткуда. Страшила Кононова тишина. Наяву, в бреду он до боли в ушах вслушивался, но не мог различить ни звука. Ему казалось, услышь он хотя бы шорох крыла летящей птицы, все изменится. Пусто было кругом, тихо. Серые деревья, серый снег, серые-серые скалы. И тогда ему захотелось крикнуть, разорвать эту заложившую уши тишину. Кононов набрал побольше воздуха в легкие, открыл рот, но услышал только хрип.