Эрвин Ставинский - Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?

Демарш развития не получил. Ни один из генералов — Браухич, Бек, Рундштедт, Бок, Лист, Кейтель, повторяю, ни один из генералов не решился воевать с такой организацией, как гестапо.»

— А теперь все, — закончил Вилли.

— Уже поздно, — заговорила Люси — Мне пора собираться, документы надо передать, а потом упаковать вещи.

Люси вежливо провела его до дверей, и они пожали друг другу руки.

В автобусе, по дороге домой, он сидел и размышлял: «Мне уже пятьдесят четыре, за свою жизнь я желал многих женщин. И они были у меня, интересные, привлекательные. Есть одна и сейчас, Флорентина. А я лишь только расстался с этой девчонкой, как уже чувствую, что тоскую по ней, словно мальчишка. И что за характер дурацкий у меня!»

Он всегда считал, что самоотверженная любовь — это бессмысленная болтовня, что ее не существует, что это лишь изобретение глупых поэтов, на самом же деле нельзя никого любить, кроме самого себя. В его теорию, правда, не вписывалась Флорентина, уж она то любила беззаветно. Но это женщина, а он мужчина! И вот на тебе, тоскует по этой девчонке и не в состоянии вычеркнуть ее из своей жизни.

То, что она хочет уехать куда-то в Париж, еще ничего не значит. Она просто не хочет сдаваться, очень горда, хотя и не немка. Может этим она так и привлекает? С этими мыслями Вилли добрался до дома. Маргарет заметила, что в этот вечер он был необычно задумчив и рассеян. Расспрашивать она не стала, полагая, что по всей вероятности, это сказывается усталость от работы.

Уже было довольно поздно, когда Люси, передав материалы Агаянцу, наконец добралась до своей квартиры. Чувствовала она себя смертельно усталой и совершенно разбитой.

Она вошла в спальню, медленно разделась, потом налила чашку чая, однако пить его не стала. Просидев в пижаме бесцельно около часа, она наконец легла в постель. Но сон не приходил.

Как долго все это будет продолжаться, она не знала, а говорить ни с кем не решалась. Ей безумно хотелось все бросить и бежать из Берлина хоть на край света. Но она понимала, что стоит ей только поднять этот вопрос перед Агаянцем, как он начнет настаивать, чтобы она осталась, приводить различные доводы, и она даст себя уговорить, и все пойдет по-прежнему. Нет, она, видимо, всю жизнь будет связана с этим подпольем и ей уже никогда из него не вырваться!

Перед глазами опять встал Леман. Этот раз он как обычно, сухо, буднично, стал рассказывать об обстановке в стране, но вдруг сорвался, заговорил о многочисленных арестах гестапо, об исчезновении многих и многих, о том, что законность в Германии уничтожена, а право попрано.

Люси взволнованно слушала. Все это было ей неизвестно. Немногие в Германии знали о таких событиях, хотя они подчас происходили тут же, рядом, в соседней квартире. Лишь только пострадавшие, только противники нацистов знали о них, а миллионы немцев ничего не подозревали и не хотели верить, когда им говорили об этом.

Она понимала, что Леман варился в этом котле, постоянно рисковал и единственным человеком, с которым он мог выговориться и хоть как-то разрядиться, была она, Люси. Он не скрывал и прямо ей говорил, что она, женщина необыкновенно духовно чистая и внешне привлекательная, по его мнению, отличается удивительной стойкостью. Сохранять самообладание, неуклонно следовать требованиям конспирации, ни разу не дрогнуть перед лицом постоянной угрозы ареста, когда гестапо могло прийти в любое мгновение — это был подвиг особого свойства. Он ей верил и знал, что она пойдет до конца.

Люди, не испытавшие ужасов гестапо, не могли их себе представить, а Вилли видел их постоянно. Он знал, что во втором отделе Мюллер создал специализированное подразделение по «форсированным допросам», укомплектованное садистами по призванию, вооруженное наборами инструментов для изощренных пыток своих жертв.

Вилли не говорил об этом Люси, поскольку берег ее и считал, что сделает все мыслимое и не мыслимое, чтобы не допустить ее ареста.

Нет, ей определенно нужно на время сменить обстановку. С этими мыслями она уснула…

Люси застала мать уже оправившейся после болезни, но еще слабой. Она очень постарела, стала ворчливой и постоянно жаловалась на жизнь. Недовольство своим положением сделало ее враждебной к нацистам. Целые дни она ворчала по поводу жизни в Германии и все донимала Люси вопросами, почему она там сидит.

Во Франции Люси тоже не нашла покоя, хотя очень на это надеялась. Она утратила наивную уверенность ранней молодости и здесь свою беспомощность ощущала еще острее, чем в Берлине. Она ходила по знакомым улицам, но они уже не радовали ее. Собор Парижской богоматери, кавалерийская академия, здания, возведенные иезуитами, дома ее знакомых — все потеряло прежний облик, казалось безвозвратно ушедшим в прошлое.

Однажды она проходила мимо Центрального рынка. Это был час, когда торговля уже заканчивалась. Люси шла мимо цветочного ряда. Последние цветочницы складывали свои опустевшие корзины. Подметальщицы собирали в кучи остатки раздавленных и поломанных стеблей и опавших лепестков, смешанных с пылью, забрызганных грязной водой. Кисло-горький запах увядшей зелени смешивался с витающим под стеклянными сводами ароматом цветов, целый день отдававших свои испарения этим стенам, этим камням и этим корзинам. Ведь с раннего утра нагруженные цветами тележки подъезжали сюда со всех улиц, примыкающих к рынку. Прямое дыхание роз, едва уловимый запах резеды, аромат левкоев и душистого горошка — все это сладким туманом висело над цветочным рынком. Отсюда эти ароматы растекались вместе с возками торговцев, с корзинами цветочниц по всем бульварам, площадям и улицам Парижа. Где бы парижанин не захотел купить цветы — у входа в кафе или на паперти храма, под навесом газетчицы или у Палаты депутатов — их источником был Центральный рынок.

С детства Люси сохранила нежную любовь к цветам. Она любила смотреть как женщины деятельно сортируют только что привезенные цветы, как их про верные руки с нежностью, неожиданной для торговок, разбирают тонкие стебли, с какой ловкостью опрыскивают водой огромные разноцветные пучки.

Она остановилась внезапно, словно кто-то схватил ее за руку. Несколько мгновений Люси стояла в растерянности, глядя на торговок, словно не могла понять, где она находится. Потом вошла под стеклянный свод и, шагая через струйки грязной воды, двинулась вдоль ряда. В самом конце она остановилась. С недоумением и даже как будто со страхом она глядела, как торговка, еще утром с такой нежностью разбиравшая ароматные пучки, теперь безжалостно кидала остатки непроданного и увядшего товара в корзину.

Так Люси стояла несколько мгновений, потом подошла к женщине и, протянув ей пять су, сказала: