Адий Шарипов - Фронтовые повести

Шура прошла в комнату, сказала обычные успокоительные слова: «Все в порядке, мама, никаких новостей»; и мать ответила: «Слава богу, доченька».

— Мама, ты поглядывай в окошко, — попросила Шура. — Если кто из комендатуры появится, скажешь мне потихоньку, я во дворе буду.

Шура быстренько вышла во двор, прошла к сараю и приставила старую лестницу к узкому лазу на сеновал.

На чердаке, освоившись с полумраком, она разворошила сухое сено и, глотая душистую пыль, достала небольшой ящик с рацией. Под камышовой крышей она натянула антенну, надела наушники, стала вызывать Лесного царя. Через несколько минут она услышала: «Я — Лесной царь, я — Лесной царь, я — Лесной царь. Вас слышу. Готов к приему. Кто говорит, кто говорит?»

«Я — Тридцатая, я — Тридцатая!»— передала Шура, обрадованная и возбужденная удачным выходом на связь. Она быстро передала все, что слышала сегодня в столовой, добавила кратко свои соображения и, убедившись, что ее поняли, снова быстренько спрятала рацию под ворохом сухого сена. Главное, чтобы Лесной царь понял, насколько важно задержать эшелон на этой станции подольше, не дать фашистам возможности отремонтировать взорванный участок железной дороги. Шура понимала, что выходить на связь средь бела дня опасно, но промедление в этом случае было бы непростительным промахом разведчицы.

Подойдя обратно к узкому лазу, она только сейчас поняла всю опасность своего дерзкого шага. Ей вдруг показалось, что фашистские пеленгаторы засекли ее работу и с минуты на минуту нагрянут сюда.

В донесении Шура предлагала разбомбить эшелоны прямо на станции этой же ночью и вызвалась подать сигнал. Если Лесного царя ее предложение устраивает, то он во время вечернего сеанса связи должен сообщить точное время авиационного налета, чтобы она могла своевременно выйти на тот рубеж, откуда ей удобно будет подать сигнал — зеленую ракету.

Помедлив секунду-другую, Шура вернулась к вороху сена, быстро разгребла его и сунула рацию вместе с мотком антенны в ящик с водонепроницаемой прокладкой. Обернув ящик куском старой овчины, она быстро спустилась по лестнице и прошла в огород. Оставив ношу возле кучи хвороста, она не спеша прошлась по огороду вдоль забора, будто отдыхая, но в то же время чувствуя, как бешено колотится сердце — вот-вот вырвется из груди. Не заметив ничего подозрительного, она вернулась, зарыла рацию и забросала сверху старым мусором.

Полная рослая официантка встретила Шуру игривым вопросом:

— Ну, как?

— О чем ты? — недоумевая, спросила Шура.

— Что-то ты бледная. Или бежала от кого?

— Да так, устала, — отговорилась Шура и отвернулась, ища какое-нибудь неотложное дело.

Толстуха, однако, не унималась:

— А тут двое приходили, тебя спрашивали. Офицеры. Из новеньких. Такая, говорят, и вот такая! — толстуха сделала круговые движения вокруг своей головы и перед грудью — дескать, с такой прической и с такой фигурой. — Я так сразу и поняла, что они интерес к тебе проявляют.

— Не они первые, не они последние, — беспечно сказала Шура. — Из-за них только и время теряешь, полчаса простояла с ними. Все лясы точат, ухажеры несчастные.

— А чего тебе! — заметила толстуха. — Твое дело молодое, крути, пока крутится.

Шура пожала плечами и улыбнулась, довольная тем, что подозрения толстухи пошли по совершенно другому следу.

Вечером после работы, едва Шура переступила порог своего дома, встревоженная мать так и метнулась к ней:

— Ты ничего не слышала?

Шура как можно спокойнее спросила:

— А что случилось, мама?

Оказывается, днем, как только Шура ушла в столовую, на их улице появились вдруг солдаты с какой-то особой машиной, оцепили всю улицу, два соседних квартала и начали повальный обыск.

— И к нам заходили, начали шарить где попали, сундук отодвинули, под кровать заглянули, на чердак слазили, велели, чтобы я погреб открыла… — рассказывала перепуганная мать. — Потом спросили, кто здесь живет, и я сказала, что ты, доченька, в столовой работаешь, в комендатуре. Тогда они полопотали что-то по-своему и ушли к соседям.

Шура минуты две простояла в оцепенении. Значит, фашисты засекли ее выход на связь с Лесным царем!

— А почему ты волнуешься, мама, — наконец проговорила она, — мало ли они обысков делают? Опять какую-нибудь ерунду ищут…

Но мать эти слова не успокоили. Поджав губы, она внимательно посмотрела на дочь, покачала головой и высказала то, что, видимо, уже наболело на душе.

— Вот станешь сама матерью, тогда поймешь, что материнское сердце всегда чует, — с укоризной проговорила она. — Думаешь, что я не вижу, как ты по чердакам хоронишься? Все вижу. Вроде и не мое дело выпытывать про твои секреты, да ведь я не чужая тебе, сердце-то болит… Как только они понаехали, я сразу поняла, что по твою душу…

— Если бы они за мной приехали, то сразу бы в наш дом пошли, — возразила Шура. — Но ты сама говоришь, что у нас не так уж и обыскивали, как у других. Значит, кого-то другого ищут. Мало ли разных дел люди творят. Так что не надо нам с тобой зря волноваться.

Мать промолчала.

«Я была на связи каких-то две-три минуты, — думала Шура, — неужели могли засечь? Что же теперь делать? Как выйти на вечернюю связь?..»

А время шло, было уже без пяти девять. Ровно в десять, в двадцать два ноль-ноль, Лесной царь выйдет на станцию. Операция чрезвычайной важности. Операция, которую будет проводить большое командование по данным Тридцатой. Так что, если она не выйдет на связь в двадцать два ноль-ноль, Лесной царь сразу подумает, что Тридцатая либо погибла, либо арестована гестапо. Иной уважительной причины быть не может. А она жива, здорова и сидит у печки сложа руки. Нет, уж лучше погибнуть, чем отказаться от выполнения задания.

Одевшись во все черное, повязав голову темным платком, Шура вышла в огород и как будто растворилась в ночи. Она выкопала рацию, задами, чужими огородами, стараясь не потревожить собак, пробралась к заброшенному дому, который она приглядела на всякий случай заранее, смутной тенью скользнула на чердак и ровно в двадцать два ноль-ноль передала: «Я — Тридцатая, я — Тридцатая, прием, прием!»

Ей ответили, что самолеты прилетят бомбить ровно в час ночи, необходима корректировка, желательно с чьей-то помощью. Самой Тридцатой велели поберечься, не вызывать подозрений.

Зарыв рацию в стороне от заброшенного дома, она благополучно вернулась домой. Действительно, как остро не хватает ей сейчас двух-трех помощников! Прежде она думала, что справится одна, и потому не искала помощников. Да к тому же одной вроде бы и безопаснее. Но вот пришла пора для такого дела, с которым ей одной справиться почти невозможно. Через каких-нибудь два часа она должна непременно попасть на станцию и дать сигнал. А ведь можно было завербовать кого-нибудь из рабочих депо, которые там работают не только днем, но и ночью и смогли бы, не вызывая особых подозрений, дать нужный сигнал. Если она попадется на глаза фашистам в неподходящей ситуации, то выкрутиться будет не так уж сложно, на первый раз поверят, на первый раз простят, тем более она попала в столовую комендатуры не случайно, а после тщательной проверки. Но если попадется вторично в нежелательной обстановке, тогда приговор будет беспощадным, тогда уж все промахи и неудачи гестапо в этом городе лягут на ее плечи, и отвечать придется только ей, и никому больше.