Юрий Гончаров - Нужный человек

На протянутой возле печи веревке она с Ольгой развесила мокрую одежду Степана Егорыча. Шинель им пришлось отжать, на пол налилась целая лужа. Кругленькая, коротконогая Ольга суетилась, занятая будто одной своей помощью, но Степан Егорыч примечал на себе ее украдчивые взгляды. Видать, до Ольги уже дошел слух, что Василиса теперь с квартирантом, и нетрудно было угадать, что за интерес заставляет Ольгу так его оглядывать.

Степан Егорыч совсем помрачнел и расстроился: сколько сразу всяких неприятностей, мало того, что такое с ним глупое происшествие вышло, так теперь еще как на полюбовника тут на него Ольга глядит…

Василиса же будто не замечала, какие догадки строит сестра про них обоих. А может, и замечала, как было не заметить, да только они ее нисколько не смущали. Обидный для Степана Егорыча смех, напавший на нее там, на мосту, при его купании, сделал в ней какую-то добрую перемену: она и по дому ходила не так, другой походкой, и голос у нее звучал иначе; точно что-то приотворилось в ее душе, родивши в ней лучик живого, теплого света. Что такое с ней случилось, что это значило – Степан Егорыч ответить себе не мог: поди, разгадай Василису… Но что-то случилось, и не в том только было дело, что он, должно быть и верно смешно, искупался в реке…

– Кто же ты будешь, простой боец иль сержант? – оглядывая Степана Егорыча теперь уже явственно, не скрытничая, стала выпытывать Ольга.

Затем она вызнала, сколько ему лет, есть ли уже сорок или еще нету, имеются ли дети, насовсем ли он отпущенный или только на срок.

Про последнее Степан Егорыч затруднился сказать. Будет комиссия, а там поглядят.

– Раз кость поврежденная – сбракуют, – уверенно заключила Ольга, словно ей в точности были известны правила врачей.

Ее обращение со Степаном Егорычем стало еще добрей, обходительней, словно бы то, что его больше не возьмут, устанавливало ему какую-то повышенную цену.

Повозившись в доме, женщины ушли готовить баню, прихватив собранные Ольгой на стирку узлы и ребятишек, чтоб не баловались одни. В доме стучали только ходики, и от тишины и их стучания Степану Егорычу стало дрематься на печи; согретый, он сладко куда-то плыл, а когда пробудился от стука входной двери и громких голосов Ольги и ее ребят, оказалось, что прошло уже часа два, банька давно растопилась, женщины помыли детей и заодно помылись сами и теперь можно идти Степану Егорычу – там сейчас самая для него жарынь, пронимает насквозь, до костей.

– На-ка, надевай мою шубу да валенцы, сырая еще твоя шинель, – сказала Ольга с пунцовым, покрытым бисеринками пота лицом, после бани заметно ставшим даже моложавей.

– А Василиса? – спросил Степан Егорыч.

– Тоже уж готова́. Она тебе скажет, как воду мешать, где какая, а то ошпаришься, гретая – страсть горяча, кипяток!

Что-то Степану Егорычу послышалось под ее словами, увиделось в маленьких вишенках глаз, вроде какого-то затаенного лукавства, игры, намека, но Ольга, не дав ему разобраться, тут же сама себя перебила:

– Ай, думаешь, малы? – спросила она про валенки, которые с сомнением поворачивал в руках Степан Егорыч. – Не бойсь, их мужик мой надевал бывало, попутает со своими, а он не меньше твоего росту и телом полней…

К баньке через огород вела узкая тропка в глубоком снегу.

По своим местам Степан Егорыч знал, что деревенские баньки, даже самые малые, из одного помещения не строят: есть сенцы для дров, есть предбанничек – положить одежду, а дальше уже моечная, с печью, вмазанными котлами. Рывком отлепил он взбухшую дверь, шагнул в густо заклубившийся пар, ничего в нем не различая. Только через время, когда пар порассеялся, увидал он, где стоит: блеклое белое пятно единственного окошка, мокрые, распаренные кипятком доски пола, ушаты с мыльной водой, лавку, и на лавке – Василису. Она только одевалась, тело ее все было голым, она натискивала через голову рубашку, а та липла, сбивалась складками.

Степан Егорыч рванулся назад, к двери, но только крепко стукнулся затылком о притолоку.

– Чего испугался? – с коротким смешком окликнула Василиса. Голос ее прозвучал низко, дразняще-насмешливо. – Видел ведь уже всю… – проговорила она, намекая про ту ночь, когда угорели.

Она быстро, но без той поспешности в движениях, какая говорит о стыде и желании скорее закрыться, стащила рубашку по своему стану вниз, на розовые, настеганные веником бедра, вправила плечи в лямки, убирая груди под тонкое полотно.

Степан Егорыч, нащупав дверь, все же выскочил наружу, слегка даже одурелый от того, что так для себя нежданно напоролся на обнаженную Василису.

Минуты через три она крикнула, чтоб он заходил, а сама, такая же пунцовая, как Ольга, сверкая голыми икрами между обрезом полушубка и валенками, шмыгнула мимо него из баньки по тропинке к дому.

Степан Егорыч смущенно крякнул. Неловкость грызла его изнутри все время, пока он мылся в бане, опустив ноги в один ушат, а из другого пучком мочала смывая с себя пену. Вышло вроде невзначай, но похоже и так, что Ольга, дура, подстроила нарочно. Иль не думала, что он так в баньку вскочит – не постучавшись, не окликнув Василису? Ох, бабы! Такое время, переживания такие, законные живые мужья у обеих, он – человек семейный и не молоденький уже, – что ж им неймется, к месту ли, ко времени такие шутки шутковать?

Щедро напаривая свое тело, – давно, с самой своей деревни он так не банился! – Степан Егорыч недовольно покряхтывал, хмурился про себя, давая вперед зарок держать себя строго, ни в какие такие ненужные дела с Василисой и вообще с женщинами не ввязываться. И в то же время сквозь эти размышления глазам его продолжало брезжить розовое, будто вишневым соком налитое тело Василисы, как увиделось оно ему сквозь клубившийся пар, ее крепкие бедра, тугие полные груди… Наверное, хоть кого занозила бы такая картина, любого мужика, а мужиком Степан Егорыч не перестал быть, даже такой – с тяжкой раной, без половины своего прежнего здоровья и сил…

В доме на столе ожидало его прихода угощение: соленые огурцы и капуста в миске, сало в малиновых прослойках мяса, чугунок с вареной картошкой, пузатенький графинчик, наполненный под самую пробку.

Про графин Степан Егорыч подумал: обычный деревенский самогон, что еще теперь могут пить в деревне?

Но в графине была настоящая чистая водка.

Вот как жила Ольга – и городская водка была у нее в припасе на случай дорогих гостей…

Про водку Ольга пояснила: военные шофера приезжали в колхоз за картошкой, жили у нее в доме. Был с ними бидон. Что не попили – оставили ей в уплату за постой. Литра два, а то и все три. Хорошие были ребята, не поскупились. Должны были скоро ехать на фронт, теперь уж воюют, поди…

Степану Егорычу налили в стакан. Ольга и Василиса выпили из рюмок. Глаза у них масляно заблестели, лоб и щеки совсем пошли огнем. Ольга стала без удержу смеяться, просто так, ни с чего, потом спохватилась – вроде нехорошо. Степан Егорыч тихо улыбался, млея в блаженном послебанном состоянии. Он не сидел, а как бы парил в воздухе, – так ему было легко, невесомо; от банного жара, казалось, в нем размягчились, истаяли все кости. Веселье сестер вызывало в нем доброе сочувствие: пусть попразднуют, хоть на час забудут про худое, порадуются, что свиделись, – мало нынче у людей радостей…