Александр Пак - В списках спасенных нет

— Да, какая?

— Ты видел здесь, у пароходства, лоботрясничает несколько бичей? В каботаж они не идут, ждут заграничного. Возьми их на перевоспитание?

— Павел, ты веришь мне? — спросил Полковский, взглянув на Мезенцева серьезно.

Мезенцев почувствовал это и ответил:

— Да.

— Мой третий штурман выдающийся моряк и благородный человек. Ушиб — не смерть: залечится.

У Мезенцева глаза усмехнулись; он хотел заметить, что Полковский не только пастырь, но и доктор. Однако, почувствовав, что Андрей может обидеться, он сказал:

— Ладно, верю тебе. Скажи Вере, чтобы в воскресенье хороший обед приготовила. Да, «Евпаторию» поставим на текущий ремонт дней на пятнадцать.

— Знаю.

Они расстались, как обычно, Друзьями, веря друг другу. Но Полковский вышел из пароходства с неприятным осадком на душе.

Полковский нырнул в парадное своего дома, поднялся на третий этаж и позвонил. Минуту никто не отзывался. Потом он услышал, как в коридоре застучали женские каблуки, отомкнулся запор.

Дверь открылась. В светлом прямоугольнике перед ним стояла красивая блондинка лет двадцати семи. Ее волосы, разделенные пробором, тяжелым жгутом лежали на затылке.

Он почувствовал знакомый нежный запах ее волос.

— Андрюша!

— Вера!

Из гостиной выглянула девочка лет пяти и, не разглядев отца, сказала:

— Мама, ты долго, — потом, узнав Полковского, побежала к нему.

Полковский передал вазу с цветами жене и поднял на руки дочь.

В гостиной собралась вся семья, тесно окружив Андрея. Иринка, большеглазая, с волосами пшеничного цвета, подстриженная в скобку, была баловницей дома; она уселась на коленях Андрея и без умолку тараторила, кокетничая, то надувала губы, то смеялась.

— Володя пристает, пристает ко мне: скажи, скажи что-то остроумное. Я ему и сказала «ква-ква», — говорила она, жеманно вытянув губы.

Андрей умиленно слушал и переглядывался с Верой; и видно было, что они балуют и любят ребенка.

Еще один член семьи бурно выражал свой восторг. Это — овчарка Барс. Собака валялась по полу и обнимала ногу Полковского.

— Ну, ладно, ладно, Барс, — гладил его Андрей.

Барс от избытка чувств вскакивал и кружил по комнате, навострив уши и вытягивая хвост.

Няня Даша, расплываясь в улыбке, от которой лицо ее покрывалось мелкими морщинками, суетилась возле Полковского:

— Родненький вы мой, сейчас, сейчас чаек будет. А какое варенье? Вишневое или черешню?

— Нянюшка, милая, все равно, я ведь не тороплюсь.

Витя, тихий мальчик, лет восьми, носивший подтяжки и длинные брюки, застенчиво стоял у стола и сжимал в руках коробочки, в которых скреблись стрекозы, пчелы, пауки, мухи. Он их терпеливо собирал, любил возиться с ними и умел долго и хорошо рассказывать о своем «зверинце». Он поднимал длинные ресницы и просительно смотрел на отца, скромно ожидая, когда тот позовет его, обнимет и расспросит о новых пойманных букашках.

Свежий ночной воздух, напоенный запахом акаций, и отдаленный шум улицы вползали в комнату и дополняли счастье, которым дышала вся семья.

Только изредка по лицу Полковского вдруг проходила тень озабоченности. Вера заметила это и с беспокойством спросила:

— Что случилось, Андрюша?

Вспышка Мезенцева не прошла бесследно. Полковскому неожиданно вспоминалось какое-нибудь колкое слово, и тогда он начинал сомневаться, сможет ли помочь штурману.

— Ничего, чепуха, — уклончиво ответил Полковский.

Вера еще больше встревожилась и стала укладывать детей спать.

Полковский слышал, как в ванной полилась вода из крана, как Витя фыркнул, а Иринка, не любившая умываться, захныкала.

Потом в детской послышались веселая возня, смех, и донесся милый голос Веры:

— Не шалите, дети.

И Андрей вдруг подумал, что он обладает несметным богатством — счастьем и любовью бесконечно дорогих людей.

Гнев Мезенцева, его обидные упреки потускнели, казались мелочными; и неприятный осадок растворился в огромном чувстве радости и покоя.

В коридоре послышались шаги Веры — ритмичный стук каблуков. Полковский встал и, улыбаясь, пошел ей навстречу.

— Мне говорят, что я не моряк, а пастырь церковный, — сказал он и рассмеялся.

Вера сразу почувствовала перемену в настроении лужа и ответила ему улыбкой, открывшей ее белые зубы.

— Ты мой хороший, — провела она рукой по его лбу и волосам. — Мне казалось, что твой рейс тянется бесконечно. А теперь мне хорошо… Хочешь чаю?

— Да, — ответил он, не подумав.

Няня уже спала, и они вдвоем стали кипятить чай, хотя обоим не хотелось пить.

— Верочка, ты знаешь Птаху? Юру, Юрия Васильевича?

— Да, — недоумевая, ответила Вера, разливая чай. — Ты о нем часто говорил.

Полковский рассказал ей все, что произошло, не утаив и о вспышке Мезенцева.

— Мне так хочется поднять юношу, — закончил он, — помочь ему, увидеть его счастливым. Ведь в нем так много творческих сил.

— Конечно, Андрюша, надо помочь.

— Я попытаюсь примирить их. Правда, это странная роль для капитана, но это между нами.

— Родной мой, не стыдись доброты, — сказала Вера, сжав ладонями его лицо и близко глядя ему в глаза. — Могу ли я быть чем-нибудь полезной?

— Да, — подумав, ответил Полковский. — Но при Юре и Лоре не показывай вида, что ты знаешь, в чем дело.

Перед сном Полковский вспомнил:

— Да, Верочка, Мезенцев обед заказал на воскресенье.

Дни, когда Полковский был на берегу, проходили в радостном труде и отдыхе.

Он вставал в шесть утра, на цыпочках ходил по коврам спальни, чтобы не разбудить Веру, сладко спавшую с откинутой в сторону голой рукой, потом принимал холодный душ и, свежий, бодрый, садился за письменный стол. Няня Даша приносила ему чай и бесшумно исчезала из комнаты.

В доме все просыпались в восемь. В столовой раздавались голоса Иринки, Вити. Няня Даша накрывала к завтраку.

В восемь Вера стучала к Полковскому:

— Можно, Андрюша?

Иринка с шумом влетала в комнату и взбиралась колени к отцу. Полковский обнимал жену и детей. Барс тоже лез с объятиями. Потом шли завтракать. За столом Иринка всегда говорила что-то забавное.

— Папа, правда лешие и русалки это старинные соображения?

Без четверти девять Витя надевал куртку, брал школьный ранец и говорил:

— До свиданья, папа.

— Счастливо, сынок.

Барс, виляя хвостом, провожал мальчика до дверей и возвращался прямо в комнату Полковского, где тот уже сидел за столом и писал.

Вера и Иринка уходили гулять, и в доме становилось тихо. В открытое окно, выходящее во двор, склонялась ветка акации. Изредка прощебечет ласточка, глухо донесется уличный шум. На столе — карты, книги, вычисления, записки, которые ветер слегка приподнимал. Но Полковский уже ничего не замечал: ни аромата акаций, ни теплого утреннего воздуха. Он погружался в свою лоцию Черного моря, описывал течения, подводные камни, рельеф берегов; и когда ему удавалось хорошо описать какую-нибудь бухточку, он откидывался на спинку кресла и от удовольствия потирал руки.