Виктор Тельпугов - Все по местам!

Холод сковывал тело все крепче, все туже. Зловещая немота поползла по ногам.

Бомбежка кончилась. Вокруг наступила тишина, только сквозь дверцы камер было едва слышно, как выли разогнанные до больших скоростей роторы автопилотов. Но этот звук мог лишь усыпить, и тут Слободкин по-настоящему испугался. Он попробовал потопать ногами, чтобы как — то согреть их, и сник еще больше: ноги больше не слушались и неизвестно как еще держали его. Он утратил вдруг даже ощущение высоты. То ли он в яме стоит, то ли на огромных ходулях — шатких, зыбких, готовых вот-вот увязнуть в бездонном балете…

Уже впадая в забытье, Слободкин услышал не то над самым ухом, не то откуда-то издалека хорошо знакомый и бесконечно чужой голос:

— Ты что? Ты что, с ума спятил? Да?..

Это был Каганов. Мастер, к счастью, пришел не один. Вдвоем с военпредом они оттащили Слободкина от камеры, с трудом напялили на него задубевшую на морозе шинель и под руки, как пьяного, поволокли в цех.

Выбежавший им навстречу Баденков не мог понять, что произошло с новым контролером — Каганов и военпред рассказывали сбивчиво, перебивая друг друга. Не дослушав их, начальник цеха кинулся к какому-то шкафу, извлек оттуда стеклянную колбу и сам плеснул спирт в полуоткрытый рот Слободкина.

Слободкин поперхнулся, закашлялся, посинел еще больше, потом вдруг тихо простонал:

— Еще…

Вздох облегчения вырвался у всех, кто присутствовал при этой сцене. Не на шутку перепуганный Каганов сказал:

— Дайте ему, он заработал честно.

Баденков распорядился послать за доктором. Через несколько минут по телефону ответили:

— Обойдитесь пока своими средствами.

Спорить, кому-то что-то доказывать было некогда, и Баденков позвонил парторгу ЦК Строганову:

— Товарищ парторг! Или я начальник девятого, или…

Все прекрасно понимали, что важнее девятого нет цеха на всем заводе. А Баденков — во главе всей проверки, стало быть, главный из главных. Но своим преимуществом он никогда до сих пор не пользовался. Об этом все знали и уважали Баденкова за скромность. И вдруг такой звонок Строганову. Парторг сам появился па пороге цеха буквально через пять минут после того, как Баденков положил на рычаг трубку:

— Что у вас тут случилось? Баденков коротко, по-военному доложил.

Белое, без единой кровинки лицо Строганова вспыхнуло.

— Что же вы стоите, как истуканы? Растирайте его, растирайте! — и сам принялся стаскивать шинель и гимнастерку со Слободкина.

Несмотря на все принятые меры, к ночи пришлось отправить Слободкина в больницу, которая находилась неподалеку от завода, в крохотном городке Анисьеве.

Как ни крути, Зимовец, как ни верти, это тот же госпиталь, — писал Слободкин записку другу, пришедшему его проведать. — Госпиталь, да еще со строгим карантином. Ты теперь видишь, как мне не везет? По пятам медицина преследует. За махорку спасибо. Чувствую себя хорошо, но вставать не дают. И вообще режим. Как там у вас? У меня к тебе просьба: будет время — сбегай на почту. Вот-вот должно быть письмо от мамы. А про свое обещание помнишь?

Зимовец читал и глазам не верил. Нянька уже успела сообщить ему, что у Слободкина, кроме контузии и обморожения, крупозное воспаление легких с высокой температурой, что в больнице тиф. Но таким спокойствием веяло от каракулей друга, что не на шутку переволновавшийся за эти дни Зимовец и сам немного успокоился. Он писал в ответ:

В цехе порядок. Стекла вмазаны (это обозначало, что морозилка отремонтирована). Главным по минусу назначен я (это место расшифровки тоже не требовало). О письме уже справлялся — пока нету. А про обещанное забыл, конечно, в тот же день (в этих словах у Зимовца прорвалась обида. Он хотел написать, что всегда и все свои обещания выполняет, только надо, дескать, иметь терпение, но растолковывать и без того ясные вещи не стал). Заканчивалась записка миролюбиво: Привет от всех курящих и особенно от некурящих! Эти слова Слободкин должен был прочитать так: Махорка будет еще! Именно так он и прочел. Жалко, что не увидел Зимовца, его противной рожи. И про Ину помнит, оказывается, даже разбурчался, узнав, что могу о нем подумать, будто способен забыть обещание.

У Слободкина в самом деле появилась надежда отыскать Ину, получить от нее весточку. В последние дни, после того разговора с Зимовцом, он все чаще думал о ней. И все больше крепла у него вера в то, что она где-то здесь, в одной из деревушек, затерявшихся на заснеженных берегах Волги…

А сегодня ему даже пришла фантазия… написать Ине письмо. Он сам не понял, как это получилось, но карандаш уже бежал по бумаге:

Инкин, милая моя! А что ты обо мне подумаешь, если я сейчас возьму и напишу тебе письмо? Рехнулся? Спятил Серега твой, да? Война разъединила, растащила нас в первый же день. То ли рядом ты, то ли на другом конце земли. Адресов друг друга не знаем, а я достаю тетрадку в косую линеечку (ту самую, помнишь?) и пишу первую строчку, от которой у меня всегда сердце сжималось, тогда, в Песковичах, а теперь и подавно дрожь пробирает. Но я все-таки вывожу именно эти слова: Инкин, милая! Соскучился, исскучался до такой степени, что нет никаких сил больше терпеть и ждать. Были силы — позавчера были, вчера, точно помню, сегодня даже с утра плескались остатки на донышке, но сейчас, вот в эту самую минуту кончились, отплескались до последней капельки. Все. Веришь? Верь и не верь. Солдат я, Инкин. Обыкновенный парашютный, лесной, болотный солдат. А раз так — не верь мне насчет силенок. Про энзе говорил тебе? Говорил. Неприкосновенный запас, по уставу. Загашник, по-нашему. Так вот знай, что бы ни случилось, сколько бы еще нас война не мучила, не растаскивала, терпения у меня хватит. Кончится одно — пороюсь, другое сыщу, кончится еще раз — опять пошурую, и снова при ней, при силе. Так что ты обо мне, Инкин, не беспокойся, выдюжу разлуку, одолею. О себе думай. Есть ли в тебе этот энзе? Хватит ли в нем горючего? Что за вопрос, скажешь? Прости, если обидел. Не так и не то совсем хотел написать, карандаш сам выводит какую-то чепуховину. Просто я давно тебе не писал, отвык от тебя. Не обращай внимания на мою болтовню. Ты не слова слушай — к сердцу прислушивайся. Слышишь, как стучит? Барабанит просто! Вот это дробь! Я с такой дробью встаю и ложусь. Зимовец иногда спрашивает, что это во мне так колотится, а ты даже и не знаешь, кто такой Зимовец, да? Расскажу при встрече. Только бы она состоялась. Обо всем расскажу. О том, как дрался с фашистами. О Зимовце. О заводе. О Волге, о том, как письма писал тебе с ее заснеженных берегов и не знал, куда и как отправить… Слободкин закрыл глаза и отчетливо представил себе — идет Ина в валенках по сугробу за вязанкой дров. Обязательно — в валенках и непременно за дровами. Так хотелось ему. Пусть тепло ей будет, пусть все хорошо в ее доме. Пускай ласковая, добрая старуха — только ласковая и только добрая кличет ее по утрам: Ин, а Ин! Вставай, будем печку топить. Прежде чем встать, Ина спрашивает бабку: Письма так все и нет? А этого Слободкин хотел пуще всего на свете. Чтоб непременно про письмо каждый день спрашивала. Чтоб с этого вопроса начинался каждый ее день. И чтоб на вопрос был ответ: Нету пока, дочка. Что ей стоит, старой, словечко пока ввернуть, где следует? Такое нужное, необходимое, без которого трудно, невозможно жить на свете, когда любишь и ждешь. Вот Зимовец сказал же это пока. Сказал про письмо от матери. Но и про Ину, конечно, есть у него в запасе. В следующий раз не выдержит Зимовец, сам о ней заведет разговор, напоминать больше не буду.