Кипхардт Хайнар - Герой дня

– По-моему, у меня температура, - сказал Рудат, вытирая рукавом парализованный уголок рта, и подумал: «Как же этот переодетый эсэсовцем тип меня не ухлопал? Почему они уверены, что я буду молчать? А потом сдохну вместе с Пёттером и остальными. Я им не цепной пес! Кому «им»? Никому не позволю делать из себя цепную собаку! Мать отравится газом, если меня убьют. А старика небось уже загнали на проволоку. Не стану я убивать для них школьниц. Таня… Как она выглядела? Желтые туфли с пряжками. Маленькая нежная грудь. Какое мне дело до этих деревенских Иванов? Должно быть, они захватили машину полевой жандармерии. Не могу я сказать об этом Пёттеру. Даже ему. Впрочем, попробуй-ка докажи, что я о чем-то знал! Ничего я не знал. Все равно мне из этой заварухи не вылезти. Так и так не вылезти. Черт побори всех сразу». - Проклятая щека опять донимает, - пожаловался он вслух. - Вот кончится эта хреновина, пойду в лазарет. А может, и не пойду. Пёттер, оставь в покое «санитарку», слышишь!

– Черт с тобой, ладно. Только заткнись наконец. Сотня сигарет псу под хвост.

Он выгрузил из машины вещи и закричал шоферу: «Никс гут! Никс гут!» - давай, мол, сигареты обратно. После долгих препирательств они сошлись на том, что шофер вернет половину. За эти полсотни сигарет Пёттер умудрился обеспечить себе и Рудату два местечка в одной из самоходок, направлявшихся в Гульевку. Давно отслужившие свой срок дребезжащие гробы, не раз подбитые и кое-как залатанные - для союзничков и так сойдет. Пёттер извлек из вещмешка бутылку «Наполеона» пять звездочек и пустил вкруговую.

– Только не торопиться. Терпеть не могу спешки на похоронах. Самоходка - орудие арьергардное, учтите.

Мадьярский унтер-офицер - смуглый, по-девичьи смазливый парень, весь увешанный пестрыми орденами, -хлебнул из бутылки и велел трогать. В Гульевку они прибыли чуть ли не последними. Только у самой деревни обогнали казачий отряд, который медленно плелся по обочине на тощих крестьянских лошаденках. Самоходка пристроилась в хвост ожидавшей колонны и заглушила мотор. Водитель полез под машину - якобы что-то там починить.

Кто-то шагал вдоль вереницы машин, посвечивая фонариком. Это был Цимер. Он как раз успел перехватить эсэсовцев и донести насчет [72] интендантовых манаток. Шарфюрер записал, и теперь Цимер совсем распетушился.

– Вас-то я и ищу, - объявил он, высмотрев наконец Рудата и Пёттера.

– А мы тебя нет, - огрызнулся Пёттер. - Нас откомандировали к мадьярам.

– Приятная новость для командира взвода.

– Ага, - поддакнул Пёттер. - А потому гаси свою коптилку и исчезни.

Он откинулся на выменянные меха и зевнул. Цимер выключил фонарик и удовлетворенно подумал, что самое позднее через сутки передаст этих мерзавцев военно-полевому суду. А Рудат думал, что никто бы не пожалел об этой грязной свинье Цимере. Он прикусил обожженную щеку и засунул в рот кусочек резиновой губки: слюна сильно текла. Закурил сигарету и долго смотрел на пропыленную, беспокойно копошившуюся в темноте колонну, от которой несло конюшней, потом и почему-то нужником, смотрел и думал о том, что жизнь этой грязной, смердящей, встревоженной, дергающейся вереницы людей и машин находится в его руках, что, может, уже через час здесь не останется ничего, кроме горы трупов и металлолома.

– Пёттер, мы идем прямиком в препаршивую ловушку. Чует мое сердце, - повторил он.

– Да забудь ты эту дурацкую историю с бабами, и все дела.

Русский ночной разведчик допотопного образца медленно летел над Гульевкой, тарахтя, как старая швейная машинка, и словно ничего не замечал. Когда самолет скрылся за лесом, Вилле выслал вперед власовцев, в отместку за строптивость атамана, но, разумеется, не мог воспрепятствовать тому, что сам атаман предпочел с частью эскадрона остаться в арьергарде. Из-за мин - партизанские минеры были люди с фантазией и горазды на выдумки - казаки пустили перед собой упряжку с бороной. Для тяжести возница стоял прямо на бороне, обрекая себя на верную смерть. Бледный, мокрый от пота, он погонял лошадей, что-то бормоча себе под нос. Казалось, он молился, но на самом деле он отчаянно материл свое начальство. Это был чахоточный киргиз, тот самый, что на мельнице набил бумажными кредитками мешок из-под овса.

Одна из лошадей упала, споткнувшись о глубокую колею, он хлестнул ее кнутом по глазам и опять выматерился, на сей раз громко. Лошадь вскочила, а возница не удержался и полетел прямо под борону, которая разворотила ему шею и спину. Пришлось назначать нового кучера.

Лесная дорога на Хабровку вроде и впрямь была не заминирована, не то что лес вдоль обочин, который, как донесли патрули, был нашпигован взрывчаткой. Загадочная глупость, по мнению Вилле, и Фюльманш, этот бесчувственный пес, похоже, о ней пронюхал. Все шло как по маслу, и Вилле мало-помалу начал находить в марше удовольствие.

Углубившись в лес километра на три, они услышали на севере шум боя: гром противотанковых пушек и минометов, дикий треск автоматных очередей. По-видимому, партизаны пытались вырваться из окружения. Вилле так и думал. Ох и идиотский у них будет вид, если он, Вилле, уже сейчас замкнет котел. Обер-лейтенант представлял себе операции против партизан не столь примитивными, более хитрыми и изощренными. Он приказал бросить борону и ускорить продвижение к Хабровке.

« Занятие леса возбуждает более глубокие и реальные ощущения, нежели обладание им. Воин (архетип охотника), решаясь на рискованное предприятие, замахивается на оседлое общество собственников. В средоточии опасности гнездится бодрость духа», - мысленно [73] записывал он для своих эссе. Ему пришло в голову и название главы: «Риск как всемирно-историческая категория». В горле першило от пыли. Вилле, сидя в самоходке, вдохнул первобытный аромат леса и продолжал философствовать. Непонятно, как он вообще мог когда-то быть страховым чиновником. Ему захотелось почитать свои сочинения Рудату. До чего же его тянет к этому парню! Непостижимо загадочное лицо…

Солдаты спали, точно брошенное как попало грязное белье - кто на животе, кто на спине, кто свернувшись калачиком, - в кузовах автомашин, на лафетах, на бронетранспортерах. Пёттер немного пободрствовал ради Рудата, но теперь и он заснул, широкое лицо покрылось каплями пота. Рудату не хотелось будить его. Он жевал губку за щекой и с минуты на минуту ждал сигнала, по которому их передавят, как клопов. Смотрел на узкую полоску неба меж вершин деревьев, молочно-белую от облаков, и ждал, что вот сейчас оттуда выплывет луна, как вчера над рекой, и что с ними разделаются. Вскоре после двух колонна вступила в Хабровку, а луна так и не появилась. Пошел дождь.

Хабровка, как и все прочие деревни, была безлюдна. Бревенчатые избенки, покосившиеся бараки лесорубов, построенная перед самой войной лесопилка с разбитым вдребезги оборудованием. Вилле приказал выставить охранение и послал конные патрули на север и на юг, в разведку. Солдаты чертыхались: им никак не удавалось отдохнуть. Шум боя стих.