Кипхардт Хайнар - Герой дня

– Лечь! Ах ты погань! Висельник! Лечь! Лечь! Лечь!

Рудат с любопытством разглядывал физиономию Цимера. Обрюзгшие щеки, молочно-голубые глаза, беспокойно шныряющие в жировых мешочках, орущий рыбий рот, большие мясистые уши, которые при каждой команде двигались то вверх, то вниз, бледнели, набухали. Рудат соображал, где он мог видеть похожую морду, и наконец вспомнил. В концлагере Дюрргой под Бреслау {3}весной 1933 года, когда одиннадцатилетним мальчонкой ездил навестить отца.

В белой матроске, держась за руку матери, он стоял возле железных ворот, горло забито пылью, потный, стиснутый со всех сторон женщинами и детьми, которые пытались высмотреть мужей, братьев, отцов среди бритых наголо узников в полосатых робах и деревянных башмаках, тройками бегущих по шлаку вокруг блока и распевающих, что на лугу цветет крохотный цветик под названием вереск. Порой кого-нибудь из них выкликали, и он мчался к воротам, к шефу отделения СА… Внезапно мать сказала: «Отец» и позвала: «Гарри! Гарри!», а он никак не мог понять, что человек с яйцеобразным черепом, без очков, с разбитым носом - его отец, пока не услышал голос изможденного узника, который сосредоточенно тянулся в струнку перед опухшим от пива штурмовиком и докладывал, стащив с головы полосатую шапчонку… голова сплошь в струпьях от бритвы… Штурмовик благосклонно вопрошал: «Хочешь посещения?», а заключенный отвечал: «Никак нет, господин отделенный!» - «А почему не хочешь?» -«Не заслужил, господин отделенный!» - «Почему же не заслужил?» - «Я письменно и устно порочил немецкую женщину, немецкую семью и мораль. Следовательно, на посещения не претендую, господин отделенный!» А близорукие глаза искали между тем бледное как мел женское лицо в обрамлении коротких волос и мальчугана в белой матроске, который даже идти не мог, когда мать потащила его прочь. На обратном пути в поезде она купила ему полфунта клубники, он съел ягоды, а потом его вырвало прямо на матроску, когда проводник выкликал остановки: Пристам, Грос-Вилькау, Нимпч, Бад Дирсдорф, Гнаденфрай… И сейчас, спустя десять лет, хватающая ртом воздух, багровая морда унтер-офицера Цимера живо напомнила Рудату того штурмовика.

– Лечь! Я вам приказываю! Вы что, отказываетесь подчиняться?

– Почему? - спросил Рудат. - Почему бы это мне отказываться? Он застегнул френч и медленно лег на дно окопа, размышляя, как это он, Рудат, заметив дульное пламя, помимо своей воли умудрился рвануть унтер-офицера Цимера к земле.

– Встать! - орал Цимер. - Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь!

И Рудат медленно ложился и медленно вставал, пока не подошел обер-ефрейтор Пёттер. Он выплюнул окурок сигары и легонько хлопнул Цимера по плечу:

– Война дарует нам поистине великие мгновения. До сих пор я только раз видел столь преданную фатерланду голову - а нужкике своей бабушки. В порыве патриотизма старуха украсила это местечко серебряным рельефом немецкой овчарки. Глупость - прекраснейший из даров божиих. Ты, браток, не иначе как из Красного Креста, а? Катись-ка отсюда, любезный! Рудат в моем отделении, и в данный момент мы изо всех сил стараемея выиграть для фюрера войну. Салют! [53]

Он сунул Рудату под мышку автомат, отодвинул Цимера в сторону и вместе с Рудатом скрылся за поворотом траншеи.

Цимер просто онемел. В мозгу у него мелькало: «Бунт! Восстание! Законы военного времени!» Он лизнул губу, почувствовал вкус крови - во рту все словно шерстью обросло. Хотел было кинуться вдогонку, но не двинулся с места. Поднял ножницы. «Вот до чего дошло, - думал он. - Вот до чего докатился германский пехотный полк!» Ему вдруг открылись масштабы морального разложения. Какой тяжкий груз ответственности ожидает его! Что ж, он готов взять ее на себя. Как немец и как унтер-офицер.

«Верная моя Мина! - писал он жене. - Как я горжусь, что мне выпала великая миссия защищать фатерланд на переднем крае. Земля тут первосортная, как почти по всей Украине, чернозем - в самый раз для сахарной свеклы. Конечно же, земля толком не используется, пока нет немецкого крестьянина. Старослужащим, говорят, выделят от пятисот до тысячи моргенов: большевики по расовым и другим причинам слишком ленивы и не способны обрабатывать землю, а стало быть, их можно использовать только как грубую рабочую силу. Обратись в Материнский крест и назови ребенка Паулем, если вышло по-моему и родился мальчик, или Паулиной, если нет. Ты не поверишь, в какую кучу дерьма я угодил: военной выправкой и не пахнет, кругом необученные кляузники, но ты-то знаешь Пауля Цимера, вот и они с ним познакомятся. Я по-прежнему верен своему девизу: лучше быть, чем казаться. Виды на орден здесь хорошие, и отпуск я получу, ведь недаром я унтер-офицер с темляком. Уповаю на бога. Пришли мне сахарину и кремней. Русские бабы заросли грязью. С любовью. Твой Пауль».

– Ты новый взводный? Сходи к ротному. Привез что-нибудь приличное из выпивки? - допытывался посыльный, небрежно развалившись на столе и извлекая из надетой по уставу противогазовой сумки сигару.

Цимер встал и надраил сапоги, твердо решив терпеть все эти чудовищные вещи, пока не прозондирует почву и не выяснит, на кого тут можно опереться. Дал посыльному хлебнуть из бутылки «Хеннесси», которую он «организовал» в Конотопе с главного продсклада для штабных офицеров, потом прихватил с собой банку консервированного ростбифа и вместе с посыльным вышел из блиндажа.

– Рудат, на КП роты! - крикнул маленький радист из четвертого взвода, когда Рудат с Пёттером собрались смотаться с позиций, чтобы произвести кое-какой обмен. - Тебя Красавчик Бодо требует. Надеюсь, ты побрит и не забыл надушиться?!

– Плевать я хотел на Красавчика Бодо, - огрызнулся Рудат. - Ты нас не видел.

Они пересекли песчаную дорогу, замаскированную соломенными матами. Радист бросился следом, но в эту минуту пулеметная очередь прошила и его и мат. Перед смертью он успел только дважды повторить:

– Дерьмо. Дерьмо…

– Зови санотара. Легкие в клочья. Молодой бегун должен был через две недели ехать в отпуск. - сказал Пёттер.

Рудат пошел за санитаром, а Петтер тем временем обшарил карманы убитого. В солдатской книжке - фотография голой женщины, карточка Кристины Зёдербаум, киноактрисы, которую солдаты прозвали рейхсутопленницей, и русская листовка, инструктирующая немецких перебежчиков, как им себя вести и по скольку человек лучше добираться. Подбежал Эрнст Муле, денщик обер-лейтенанта Вилле:

– Рудат, старик, к командиру! Он уже на всех кидается, как бешеный пес. Тебя требует. [54]

– Что стряслось-то?

– Извини, я не господь бог.

– Новый взводный был у ротного?

– Меня лично интересует говядина, а не взводный. Ну, жми.

Обер-лейтенант Вилле - в прошлом страховой чиновник довольно высокого ранга - был тонкой натурой. Вырос он в аптекарском магазине и всю жизнь ужасно страдал из-за своего писклявого, как у кастрата, голоса. Сколько он вынес мучений! И в школе, и в университете, и на службе, и от прекрасного пола. Хотя во всем прочем был совершенно нормальным и даже видным мужчиной. Долгое время он был безутешен и воспринимал свой недостаток как гнусную шутку природы, пока не заметил (в день своего тридцатилетия), что душа его мало-помалу становится все более утонченной. До такой степени утонченной, что он почел своим долгом взяться за перо и устремился разумом к высокой философии. Духовную утонченность Вилле связывал с досадным природным изъяном - чересчур маленькой гортанью - и писал эссе об игре в гольф, о стихиях, о тотальной мобилизации, о полете и строении души, намереваясь впоследствии издать их. Когда Рудат вошел в блиндаж, обер-лейтенант как раз делал пометки для своей книги. Рудат хотел было доложиться, но Вилле благосклонно махнул рукой. Кроме него здесь находились унтер-офицер Цимер и одетый в штатское переводчик, который что-то быстро говорил маленькому мальчонке. Этого мальчика Цимер обнаружил в расположении роты. Теперь дрожащий ребенок стоял с завязанными глазами у стены, мордашка его была мокрой от слез и пота. Он боялся, что его застрелят, судорожно сжимал в руках иконку и выкрикивал: