Аскольд Шейкин - Опрокинутый рейд

— Пожалуйста… Простите, что обращаюсь. Я приезжая. Вы не скажете, где в этом городе ближайший аптекарский магазин?

Он вздрогнул. Краем глаза увидел: рядом стоит та девушка, которая промелькнула в базарной толпе. Опираясь, как и он, на перила, ограждавшие вход в часовню, с едва заметной усмешкой смотрит на него. Статная, с тяжелыми локонами каштановых волос.

Шорохов сразу представил себе, как эта встреча выглядит со стороны. Молодой человек и девушка случайно оказались рядом. Она его о чем-то спросила. О чем? Сколько сейчас времени? Кто именно служит сегодня в этой часовне? Давно ли начался молебен?.. Он и в самом деле идет. Снизу доносится голос священника:

— О вечном блаженстве воинов убиенных, на поле брани геройскую смерть восприявших, господу богу помолимся…

Не повернув к ней головы, по-прежнему глядя вниз, туда, откуда изливался этот мерно раздающийся голос, он отозвался:

— Здесь? В этом городе?.. Слишком он мал. Это в Одессе… Там такие магазины на каждом углу.

— У меня, знаете, беда: сломались очки, — продолжала она с едва приметным лукавством. — С самого Екатеринослава нигде не могу починить.

Непроизвольно он прижал ладонь к груди:

— Наконец-то!

«Поздороваться за руку? — подумал он. — Ведь можно! Товарищ, встречи с которым пришлось столько времени ждать! Однако опять — Мануков! Если он сейчас это видит? Как объяснить потом? Только заговорил с дивчиной и сразу взял за руку? Не слишком ли быстро?.. Случайно встретил знакомую? Уж так ли случайно?.. Может, он нарочно оставил меня одного, чтобы со стороны последить? Разве иначе было в гостиной у Нечипоренко?»

Еще более наклонив голову, Шорохов тихо сказал:

— Молодчина, что отыскала. Связная ничего не ответила.

— Долго будешь в Ельце? — спросил он. — Может, встретимся еще раз?

— Нет. Иду дальше.

Неторопливым движением он достал из бокового кармана пиджака портсигар, переложил его в карман брюк, попутно нажав в нем секретную кнопку, чтобы уже там, в кармане, откинулась фальшивая стенка и можно было взять сложенную гармошкой бумажную ленту сводки. Затем он прижал этот крошечный плоский пакет к поверхности перил, не глядя, сдвинул руку к связной. Почувствовал легкое прикосновение. Убрал руку. Делая вид, что поправляет воротник блузки, связная спрятала пакетик на груди.

Теперь расходиться. И как же не хотелось этого! Опять пребывать в одиночестве. За улыбкой прятать презрение, за равнодушием ненависть. И потом — такая дивчина! Век бы смотреть на нее.

Шорохов скучающе поглядел на собор: возле него все те же женщины, дети, мужики. Народ случайный. Снизу, из часовни, доносится:

-.. И тогда было сказано святым отцом: «Бысть же сие путное шествие печально и унывливо бяше бо пустынно зело всюду, небе бо видети тамо ничтоже, ни града, ни села, еще бо и быша древле грады красны».

Очень, очень спокойно он обернулся. Связной рядом уже не было. Спустилась в часовню? Да и была ли вообще? Но сводки у него больше нет, его рука еще помнит недавнее прикосновение руки связной.

Доброго пути, товарищ!

Некоторое время Шорохов стоял, облокотившись на перила. Хотелось, чтобы скорей пришел Мануков. Если он и действительно следил за ними, по его поведению станет ясно, заметил он что-либо или нет.

Впрочем, чего ради здесь еще оставаться?

То, что Шорохов освободился от сводки, наполнило его необыкновенной энергией. Дело сделано. При нем никаких улик. Прекрасно!

В доме, едва перешагнув порог, Шорохов наткнулся на Нечипоренко. Вернее, тот налетел на него, словно подкарауливал, схватил за руку, увлек в свою комнату, плотно закрыл дверь и тогда лишь проговорил:

— Фотия зарезали.

— Как? — вырвалось у Шорохова. — Кто?

— Я-то откуда знаю! — шепотом прокричал Нечипоренко.

Он выволок из-под кровати корзину, заменявшую ему оставленный в поезде баул, начал запихивать в нее разбросанные по столу, стульям, кровати рубашки, платки, связки каких-то бумажек.

— Все! Все! — повторял он. — С меня хватит.

«Странно, — подумал Шорохов, — что он занялся сборами только сейчас, после моего прихода. Специально чтобы это бросилось мне в глаза?»- и спросил:

— Где он?

— В лазарет повезли.

— И как это было?

— Крик во дворе услышал, выбежал — Фотий в крови лежит. Хочет подняться, а голова набок. Я и сам закричал… Все! Теперь — все!

— А где был тогда Мануков?

Нечипоренко на цыпочках подбежал к нему, поднес палец к губам:

— Тут он был, в доме.

«Но мы же вместе ходили, — усомнился Шорохов. — Или все это произошло, пока я стоял у часовни?»

Нечипоренко начал перетягивать корзину бечевкой.

— Свинье не до поросят, когда ее палят, — говорил он при этом. — К бисову батьке! Останешься, и тебя зарежут. Либо застрелят. Ты молодой, не понимаешь. Особенно бойся ростовского. Фотий мне про него говорил.

С минуту потом он из-за занавески приглядывался к чему-то на улице, схватил корзину и вышел из комнаты. «Лихо ты, лихо мое», — подумал Шорохов.

Манукова он увидел из окна своей комнаты, когда тот еще только подходил к дому. По стуку входной двери, по звуку шагов отметил, что он миновал переднюю, прошел по коридору.

Минуты через три послышалось:

— Можно?

— Да-да, бога ради.

Мануков вошел. В одежде, закинув руки за голову, Шорохов лежал на кровати поверх покрывала.

— Вы давно дома? — спросил Мануков.

— С час.

— А где Христофор Андреевич? — Не знаю.

— Странно. В комнате его нет. И вещи куда-то девались.

— Не знаю, — повторил Шорохов. — Как вернулся, ни он, ни Фотий Фомич на глаза мне не попадались.

— Фотия Фомича и не может быть, — сухо отозвался Мануков. — Он в лазарете.

— Где? — Шорохов сел на кровати. — Что вы говорите?

— С ним плохо, — Мануков внимательно смотрел на Шорохова. — Какой-то субъект полоснул по горлу ножом. Пьяный либо сумасшедший. Пока не понять. Может быть, сразу то и другое.

— Но где?

— На улице. Возле нашего дома! — И когда?

— Мы с вами в это время разгуливали.

— Он жив?

— Пока — да. Я был в лазарете. Врачи обещали сделать что смогут, хотя не скрывают: положение безнадежное, — Мануков возмущенно оглянулся. — Но куда все же подевался этот идиот? Схватился и побежал на Дон? Наивная простота! По пути сто раз подшибут, как рябчика.

Шорохов продолжал сидеть на кровати. Эх, Фотий Фомич! Осиротели дети твои и все капиталы. Очень уж гнался за гроши богатство приобрести. Боялся, что в России наконец установится законная власть. Она-то все равно будет совсем не такой, какую ты ожидал. И как тебя под этот нож подвело?

— Вы слышите, что я говорю? — Мануков стоял перед ним. — Очнитесь. Идет война. Должны бы привыкнуть… Вот мое предложение: мы с вами едем в Москву. Отсюда это четыреста верст. Такое расстояние не должно вас пугать. Уже проехали больше. В Москву. Вы поняли? В Москву.