Вен. Андреев - Партизанские встречи

— Ну, теперь, кажется, и мы немножко оправдались перед тобой, — сказал мне Петрович, провожая на прогулку.

Я ещё не знал тогда, кто это «мы». Я узнал это позже.

Однажды в лагере произошел массовый расстрел наших врачей. Это было вскоре после того, как в него загнали пленных. Врачи были из группы десантников, и меня доставили в лагерь, видимо, вместе с ними. Немцы предложили врачам пойти к ним на службу. Врачи, как один, отказались и заявили, что нас, раненых, они не покинут. Тогда немцы отогнали врачей на несколько шагов в сторону и стали достреливать раненых на их глазах. Врачи с голыми руками бросились на палачей и были все до одного уничтожены.

В тот день, когда немцы расстреляли врачей, Петрович создал в лагере подпольную организацию. Она объединила несколько коммунистов, а потом и часть беспартийных. Они решили спасти тяжело раненных и больных, поддержать морально павших духом, воскресить в них веру в свои силы, а стихийным вспышкам мести людей дать правильный выход. В центре лагеря, в самой гуще пленных, устроили передвижной лазарет и время от времени приносили в него обреченных на уничтожение людей, выкрадывая их из-под носа у охранников. В лагере оказалось ещё несколько врачей, санитаров, фельдшеров. Они работали в нашем тайном лазарете.

Организация постепенно разрасталась. Ко времени моего выздоровления она насчитывала до четырехсот человек и разбивалась на множество низовых групп по два-три человека. В центре стояла рабочая пятерка, в руках которой находились нити всей организации. Организация действовала по законам строгой конспирации и была очень сильной.

Ко мне на первых порах были приставлены три человека, а потом, когда я стал кое-как передвигать ноги, со мной справлялся один — Вакуленко, здоровый парень. В лагере его почему-то все звали Палием. Я так и не понял, кличка это или имя его. Он исхудал в лагере, всё на нём висело, как на колу, но в руках его сохранилась большая сила. Да и духом он был здоров.

Ни разу я не видел на его щеках щетины. Я думал сперва, что у него вообще не растет борода. Оказывается, он брился. И чем, вы думаете? Осколком оконного стек та, который он постоянно носил в своем кармане. Аккуратно обломит край стекла, смочит щеки какой попало влагой и скребет.

Палий таскал меня по лагерю и однажды сказал:

— Молодец! Хорошо развиваешься, малый, шагать уже научился самостоятельно. Подрастай, парень, да побежим отсюда к чёрту…

Я посмотрел на него с радостью.

— Этого Петровича ты не очень слушай. Умный он мужик, да слишком уж осторожничает. Этак с голоду все подохнем раньше, чем соберемся бежать, — продолжал он.

Я не сразу понял его предупреждения. Потом что-то возразил, а он говорит:

— Да, да. Люблю я его, а за эти штучки терпеть не могу. Зачем медлить? Чего дождешься?.. А бегать мне не привыкать — шесть раз убегал.

— Шесть раз из этого лагеря?

— Да нет, здесь я всего три недели протухаю. Два раза из поезда вышмыгнул, два раза из лагеря в Харькове выполз и два раза утек из Польши. Не везет мне. Очень приметный: здоровый — кое-где не спрячешься… На этот раз хватит, точка — сбегу и прятаться больше не буду. Пусть теперь они от меня прячутся!.. Последний раз, понимаешь ли, из Польши совсем нахально убежал. Подобралось нас человек сорок. Решили броситься прямо на охранников у ворот, когда нас поведут на работу. Кто-нибудь да останется жив, не всех же убьют. Рядом с лагерем лесок начинался, что-то вроде большого парка. Он, правда, обнесен был высокой оградой — решеткой с острыми копьями сверху, ну да хрен с ними — захочешь, так и через гору перемахнешь!.. Подготовились мы, и вдруг как раз в тот день, ещё до выхода на работу, меня на допрос вызвали. Ну, думаю, крышка, дознались. Не иначе, кто-то предал. Вели меня два эсэсовца с автоматами. Шли как раз мимо этого забора. Оставалось до конторы, или как она там у них называется, метров пятьсот. Я иду впереди, а они в метрах пяти за мной. Как приловчиться? Они что-то бормочут, смеются. У меня ботинок расшнуровался. Я пригнулся, и они оказались рядом со мной с боков. «Лучше такого случая не выждешь!» — мелькнула мысль. Я хвать одному под подбородок головой, второго кулаком в живот — и через забор, в лесок. Стрельба поднялась, а я, ног не чуя, лечу по лесу, аж ёлки шумят. Перемахнул через другую ограду, за ней кусты, ямы — словом, был таков… Ночью добрался до какой-то деревни и, скажи, напал на хорошего человека. Поляк переодел меня, накормил, отвел в степь к большому болоту. Там я спрятался в тростнике… Прятался, прятался я, добрался почти до фронта… И вот, как видишь, опять угодил в лагерь… Теперь, брат, дудки, таким дураком не буду обязательно партизан разыщу…

— Зачем же разыскивать партизан? Самому надо становиться партизаном.

Это сказал Петрович. Он, оказывается, был около нас и слушал рассказ Палия. Слышал ли он, как Палий предупреждал не очень доверяться ему, я не знаю. Но в трубке Петровича заклокотало.

— Хороший ты парень, Палий, — продолжал Петрович, — и имя у тебя хорошее — Палий. Был такой храбрый человек на Украине… А пути ты своего не знаешь и мечешься без толку.

— Выберусь, — уверенно сказал Палий.

— Нет, не выберешься, если не переменишься.

— А вот посмотрите! Уйду, и все, кто еще держится на ногах, пойдут за мной.

— На колючую стену?

— И стену можно унести на себе, если всем двинуть на неё…

— И я так полагаю, но… в данном случае можно повиснуть на стене. Ты будешь висеть на ней первым и, пожалуй, только вдвоем с твоей ретивой душой…

— Не пойдут, думаете?

— Чтобы люди решились двинуться на стену, их надо подготовить, мил человек, пойми ты это…

— Ну, тогда чёрт с ними, пусть гниют заживо! Один…

— А это уже отчаяние. Тебе, рабочему человеку, оно непростительно и совсем не к лицу. Людей никогда нельзя забывать, тем более теперь, в этих условиях… Швыряться ими тоже непозволительно. Конечно, эти люди измученные, доведенные до крайности, они могут пойти на всё… Но для того чтобы они двинулись на стену, для того чтобы смогли преодолеть её, в ней надо проделать хотя бы незначительную брешь, которую люди могли бы раздвинуть потом своими плечами. Тогда какая-то доля их, может быть, незначительная, всё-таки вырвалась бы на волю… А уж потом… потом, когда они окажутся там, на воле, они будут знать, что им делать, тогда они рассчитаются с врагом сполна за всё. Но мы с тобой ещё поговорим, Палий. Через часок я к тебе приду.

Петрович скрылся в толпе. Голова у меня болела от дум. Я очень уважал Палия за силу, за силу его поступков. К тому же он был очень добр ко мне и ко всем. С ним считались, к нему прислушивались. А Петровича я любил, любил, как отца. Слова его были тоже весомые, как у Палия, но у Петровича в них было что-то особенное, возбудившее сознание. Кто же из них прав?