Вен. Андреев - Партизанские встречи

Пока Федько говорил, я думал: «Вот тебе и «не действуйте по пути». До места нашего назначения ещё сотни километров, а сколько ещё таких Федько встретится нам в дороге! Что же делать? Действовать? Действовать! Народ приказывает».

С восходом солнца мы вышли из амбара.

Днем нам нельзя было оставаться в деревне, и Федько решил, что нас лучше всего отправить в ближний лесок, где есть овраг и удобная пещера, в которой нам предстояло провести время до ночи.

Мороз, действительно, хватил крепкий. Земля, не впитавшая дождевую воду, окаменела, стала похожа на испорченное зеркало. Радист мой топнул по льду, лед затрещал, и на нем всеми цветами радуги заиграл «петух».

— Хоть коньки привязывай, — сказал радист. — Теперь-то мы и напрямую можем двинуть, без дороги.

— Ну, в добрый час, хлопцы, — повторил Федько, подошел ко мне, снял шапку. Мы обнялись и с минуту, наверное, стояли молча. — Вы счастливее меня, — наконец проговорил Федько.

— Чем же?

— Хорошо тому, кто в дозоре, — лежи себе на возе, — отшутился он и позвал: — Володька! — А Володька уже крутился около нас. На нём был черный полушубок, лихо заломленная на затылок шапка-ушанка, на ногах добротные яловые сапоги.

— Через огороды пойдем? — спросил он дядьку.

— Через огороды. А там балкой, прямо в лес. На дорогу не выводи. Понял?

Мы шли через гряды погибших от заморозков огурцов и тыквы. Длинные желтые плети цеплялись за ноги, шуршали черными листьями. Потом потянулась полоска помидоров. Володька сбивал гнилые плоды сапогами, и они катились по мерзлым грядкам.

За грядками лежали кучи ржавой картофельной ботвы, дальше начиналась жалкая аллея голых вишен, тянувшихся вдоль канавы. С них с шумом слетали испуганные снегири. Хрустел лёд под ногами, по морозу идти было легко. Навстречу нам, играя лучами в ледяных зеркальцах, выползало большое красное солнце.

Балка начиналась сразу же за огородами. Мы спустились в неё. Володька шёл впереди, широко по-мужски ступая.

— Ух же и здорово будет, — сказал он, оглянувшись на меня.

— Что?

— Хлеб немцам не достанется. Гореть будет! Только рядом стоять-то нельзя, — лицо сожжет.

Мы вышли на холмик. Впереди показалась приникшая к земле синяя рощица. Это и был тот лесок, где мы должны провести целый день. В степи пусто, ни одной живой души. Лишь откуда-то издали легкий ветер доносил жалобное завывание собаки.

— Это Дружок, — объяснил мне Володька, — вот уже целую неделю воет. Хозяина немцы уввли. Пустой патрон в избе нашли. Вот Дружок и плачет каждое утро. Теперь ко мне привык. Куда бы я ни ушел, Дружок найдет меня.

День стоял солнечный, в лесу было тихо, рыжие листья молодого дубняка едва шелестели, нежно и мелодично перезванивали застывшие на голых ветках березок ледяные бусинки. В пещеру лезть не было надобности. Разговаривали мы тихо. Володька время от времени пробирался к опушке леса и, возвращаясь, сообщал: «Ещё никого не видно… А может, никто и не придет? Зажечь бы днем…»

— Не горячись, — резонно говорил ему радист. — В таком деле, брат, надо иметь холодную голову.

Около полудня Володька прибежал запыхавшийся:

— Пришли, приехали! На лошадях, с винтовками. Пойдемте глядеть, что они будут делать!

Мы вышли на опушку леса и залегли. Володька, передвигаясь ползком, сгреб старые ветки, хрупкие от мороза листья. Замаскировались. Впереди были видны скирды и копошившиеся возле них люди. Люди расчищали и подметали ток, устанавливали молотилку, впрягали лошадей в привод. Двое взобрались на скирды и начали сбрасывать с них верхний слой снопов. Но дело, видно, не очень спорилось: барабан молотилки загудел. Закричал, засвистал коногон, размахивая над головой длинным кнутом. Прерывающийся гул барабана нарастал, и Володька заметно забеспокоился. Он заерзал, листья зашуршали. А барабан всё гудел и гудел, как вражеский самолет, гул висел уже над всей степью и эхом отдавался в лесу. Мне стало не по себе… Потом всё вдруг точно оборвалось, умолкло. Лошади стали, люди застыли на скирдах и у молотилки.

— Не будет Мирон молотить, — горячо проговорил Володька. — Это он только так, для отводки глаз начал.

Молотилка действительно больше не возобновила работы. Мы видели, как немецкие кавалеристы вскочили на коней и полетели галопом к большаку, а колхозники с граблями и вилами потянулись в деревню. Только один человек на какое-то время задержался у скирд. Он медленно обошел их вокруг, потом с минуту посмотрел в сторону леса и, круто повернувшись, стремительно зашагал в деревню.

— Это Мирон, — уверенно заявил Володька. — Жалко ему хлеб-то. А чего жалеть — отберут. Ведь, правда же?

Мы глядели вслед уходившим от скирд людям, пока они не скрылись в лощине, за которой на пригорке была видна Володькина деревня.

— Во-он там, видите вербу? — показал Володька на одиноко стоявшее суковатое, уродливое голое дерево. Оно возвышалось над окраиной деревни. — Там наша хата была. А то — липа, в садочку росла. Мы бы её и вчетвером не обхватили — вот какая! А цвела! Все пчелы с деревни слетались на неё за медом… Теперь уже не будет цвести.

— Почему же?

— А сгорела, всю начисто огнем обожгло, корка пузырями пошла. Фашисты обозлились на нас и жгли, что попало… Хату зажгли, от хаты и липа занялась… Мы её звали бабулей.

— Бабулей?

— Угу, бабулей. Ее батькина бабушка сажала, когда девочкой была… Вот сколько росла — годов, может, сто…

Малыш круто повернулся, стряхнул с себя листья, сел на них, взял в зубы мерзлую ветку и, кусая её, продолжал:

— И мама тогда же сгорела…

Мы отошли опять в глубь леса, решив закусить, пока светло. Володька есть не стал. Длинной палкой он сбивал со старого пня почерневшие опенки.

— Если бы не дядька, я ушел бы с вами, — сказал он. — Спалим вот скирды, и делать тут больше нечего. Все ребята уходят, куда глаза глядят. Петька вон, соседский мальчишка, говорит: «За фронт уйду, к нашим! Там, говорит, школы работают, учиться буду», а Егорка с Иванькой в Полтаву собираются. «В Полтаве-городе людей побольше, чем в деревне, всех не перестреляют. А наши придут — добровольцами в армию запишемся».

— А для чего же вы патроны собираете, если все уходить отсюда хотите? — спросил я.

— Да ведь дядька велит: «Пригодятся когда-нибудь». Жалко его. Что он тут без меня делать будет — слепой-то? Без очков совсем ничего не видит, даже газеты не прочитает — всё я должен…

Спустилась ночь. На востоке загорелась звезда, а вскоре высоко над лесом замерцала арка Млечного пути. Легкий ветерок шевелил листья дубняка. Володьке не терпелось.

— Пойдемте, — проговорил он. Мы вышли в поле, осмотрелись, прислушались и направились к гумну.

Скирд мы не осматривали, а просто поджигали их со всех сторон. С земли над спичкой начинал медленно струиться дымок, он колыхался, лез в горло, вызывая кашель. Потом измятая солома вспыхивала, как порох, и языки пламени начинали лизать бока широких скирд. Кверху стремительно потянулись горящие языки, через две-три минуты они сошлись над скирдами огромным конусом и взмыли в высокое звездное небо, окрасив в призрачно оранжевый цвет всю прилегающую окрестность. Мы отбежали от горящих скирд, долго стояли молча, смотрели с горечью и думали о том, что ещё нам предстоит сделать во имя Родины. Огонь шумел, огнем жгло лицо. Клубы красного дыма, изворачиваясь, медленно расходились, темнели и застилали собой просторное небо. Одна за другой пропадали звезды. Янтарные зерна пшеницы громко трещали, взрываясь и выбрасывая из скирд огненные фонтаны мелких, как пыль, сверкающих и падающих золотым дождем искр. По степи в это время прыгали уродливые красно-черные тени. Володька беспокойно прижался ко мне.