Ганс Киншерманн - Кроваво-красный снег

Сделать ничего нельзя, абсолютно ничего. Единственное, что мы можем, это выскочить наружу и бежать. Но куда? Единственным утешением может быть то, что смерть в таком случае окажется быстрой. Неужели мы и дальше будем трубить о «доблестных победах славного германского оружия» и «героическом наступлении победоносных частей вермахта»? Здесь, в Сталинграде, я не видел ничего подобного. Сейчас моему пониманию доступно лишь одно — мы напоминаем крыс, загнанных в норы и отчаянно сражающихся за свою жизнь. Что еще нам остается при численном превосходстве русских? Водитель и санитар сидят рядом со мной с одной стороны, Винтер и Кюппер — с другой. Лицо Кюппера сделалось белым как мел. Мы с тревогой смотрим на покрытый трещинами потолок, который может в любое мгновение обрушиться на нас. Оказывается, что самые крепкие нервы — у Домшайда. Он стоит у входа и всматривается в темноту. Что касается меня и Кюппера, то за последние часы нашего пребывания в Сталинграде наше желание воевать сильно остыло, и это притом, что у нас пока не было «личного контакта» с врагом. Сейчас я думаю только о том, как и когда мы сможем выбраться отсюда. Мы уже несколько часов находимся в этих богом забытых развалинах, но еще не добрались до нашей части. Домшайд со своего места сообщает о том, что Иваны стреляют по всему, что движется. Поскольку мы ответили им пулеметным огнем, то они, по всей видимости, считают, что мы готовы атаковать их, и стараются помешать нам перейти в наступление.

— Если бы только русские знали, что мы были бы рады не высовывать отсюда голову до того времени, пока нам не пришлют подкрепление, — говорит Домшайд. — Вахмистр сказал, что нас должны заменить.

— Блажен, кто верует, — бормочет санитар. Наконец обстрел прекращается — мне кажется, что он длился целую вечность. Мы выскакиваем из подвала и бежим за Домшайдом, который знает дорогу. Он устремляется к заводскому корпусу, зная, что там установлен пост наблюдения. Затем выкрикивает слова пароля и называет себя. Заскакиваем в новый подвал, вход наполовину завален обломками камня. Домшайд приводит нас по коридору в какую-то комнату, где вход забран металлической решеткой. Вижу огоньки двух коптилок, дающие достаточно света, чтобы видеть хотя бы что-то в темноте помещения.

— Это наш новый штаб, — сообщает Домшайд.

На полу валяется куча мешков и кучи какого-то тряпья, на которых, скорчившись, лежат два солдата. Еще один сидит на ящике с боеприпасами. Перепуганные произведенным нами шумом, оба солдата вскакивают с пола и помогают нам внести еду. Судя по их виду, они жутко устали — кто знает, когда еще им удастся немного поспать? У них серые от грязи небритые лица. Оба кажутся мне неотличимыми, как близнецы. В комнату входит вахмистр. Он приветствует нас и за руку здоровается с Вейхертом. Я узнаю его — это тот самый человек, который заставлял русского старика выпить воду из ведра. Вахмистр сообщает Винтеру о том, что единственный оставшийся офицер нашего подразделения утром получил ранение и что командовать нашим участком передовой будет теперь он. Наши солдаты находятся впереди и по обе стороны от этого места, они прячутся среди развалин. Боевые действия ведутся волнами, то выплескиваясь вперед, то откатываясь назад, и никто не знает, где точно проходит линия фронта. Потери сегодня такие: один убитый и два раненых, которых уже повезли на главный медицинский пункт.

— Трудно представить себе более безумное место. Русские часто оказываются всего в 20-30 метрах от нас, иногда на расстоянии броска ручной гранаты. Примерно в 200 метрах впереди нас проходит глубокая траншея, которая ведет прямо на берег Волги. Здесь Иваны каждую ночь получают подкрепления. Днем мы с нетерпением ожидаем, когда нас сменят другие солдаты, или, по крайней мере, усилят наш личный состав. Порой мы просто сомневаемся в том, что нам вообще когда-нибудь придут на помощь.

Последняя фраза произносится шепотом и исключительно для Винтера, однако я слышу ее благодаря моему острому слуху. Значит, у них возникают сомнения. Это наталкивает меня на определенные раздумья.

Теплая еда и кофе, наверное, сильно остыли, несмотря на то, что контейнеры, в которых находится еда, имеют двойные стенки, помогающие сохранить исходную температуру. Винтер захватил с собой изрядный запас метилового спирта и работающую на твердом топливе плитку для разогрева пищи. Обед сильно замерз, но все-таки не превратился в лед. Это хорошо, потому, что еда вполне сытная — вермишелевый суп с большим количеством тушенки. В блиндаже мы получаем более скудное питание. Солдаты, к которым мы пришли, заслужили такую приличную пищу.

Винтер настаивает на том, чтобы мы поскорее вернулись обратно. Мы ушли из нашего блиндажа примерно час назад. Вахмистру нужны боеприпасы, которые загружены на наши машины. С нами должны пойти еще пять человек. Когда мы отправляемся в путь, русские обрушивают на это место шквальный огонь. Мы бежим вперед, делая редкие короткие остановки.

Запрыгиваем в грузовики и садимся на пустые ящики из-под патронов. Впереди, ближе к кабине, лежит тело мертвого солдата, которого мы забрали с собой. Обратно мы, скорее всего, поедем другой дорогой. Водитель говорит, что мы отправимся через деревню Песчанку, мимо другого колхоза, к Ваваровке. Так будет ближе. Из-за сильных морозов дороги сделались удобными для проезда. Однако прежде всего нам нужно выбраться из городских развалин. Время от времени наши машины попадают в ухабы, и мы едва не вываливаемся из кузова. Приходится крепко держаться за борт. Ящики скользят по полу и ударяют нас по ногам. Пусть ехать неудобно, думаю я, но лучше ехать так, чем застрять в какой-нибудь воронке и стать жертвой вражеского огня. Скорее бы выбраться отсюда!

Застреваем в глубоком окопе, вылезаем и помогаем вытолкнуть наш грузовик. Проезжаем мимо других машин, в том числе и легковушек, в которых едут офицеры. Дорога становится более ровной.

— Далеко еще ехать? — спрашиваю я у санитара, который приподнимает край брезента и выглядывает наружу.

— Еще несколько километров, — отвечает тот.

В следующее мгновение раздается шум, похожий на раскат грома. Кажется, будто мир вот-вот расколется пополам. Бросаюсь к задней части кузова и приподнимаю брезент. Вижу жуткую картину. Кюппер присоединяется ко мне и, удивленно раскрыв рот, смотрит на происходящее. Зрелище можно было бы считать величественно-прекрасным, если бы не зловещий рокот и постоянные взрывы, напоминающие о том, что в эти минуты, наверное, погибают тысячи людей.

Небо над Сталинградом освещено ярким заревом. От земли поднимаются клубы серо-белого дыма. В небо высоко вздымаются языки пламени. Предрассветную полутьму освещают мощные лучи прожекторов. В небе, должно быть, очень много самолетов. Бомбы дождем поливают обреченный на смерть город. Бесконечные взрывы сливаются в монотонный гул, усиливая сходство Сталинграда с адом. Серое небо вспарывают трассирующие снаряды зенитных установок. Два самолета вспыхивают адским пламенем и горящими факелами падают на землю.