Вячеслав Немышев - Сто первый. Буча - военный квартет

Ксендзов же, как проснулся, так и пошел куролесить по госпиталю. К вечеру он уже тискал визжащих сестричек, получил от одной по уху. Всезнающий Витюша, науськивал Ксендзова, что для начала нужно оприходовать Лариску-«плюс-минус». Она всем дает. Такая уж безотказная у нее натура.

— Пары выпустишь, братан, а потом про любовь.

Но Лариса не обманула Ивана.

Когда она вошла в палату, Витюша подмигнул Ксендзову. Иван отвернулся. Лора, уколов кого следовало, накидав таблеток, подошла к Ивану. Присела и тихо ему:

— К перевязочной в двенадцать с копейками. Приходи. Ключики у меня-а, — и громко чтоб все слышали: — Поворачивайся. Каждого нужно просить… Как вы мне все надоели!

Когда медсестра ушла, Ксендзов прямо через Витюшу перескочил к Ивану.

— Кабан, — ржет Витюша. — Ксендз, давай в дурака на погоны.

Ксендзов слюняво лыбится, глаза блестят, а губешки жирные. Ивану шепчет, дышит противно котлетой в лицо:

— Буч, а ты рыжую того или не того? Ну, я скажу-у!.. Она тетуха! Да и все такое у нее. А как… сразу дает?

Разозлился Иван.

— Отвали, душара. Не доставай меня, а то я тебя самого и так и эдак. Усек?

Промолчал маленький солдатик Ксендзов, даже про дембель свой долгожданный не заикнулся: если полезло из Ивана волчье, все — сторонись.

…Иван наткнулся на Ларису в дверях перевязочной.

— Ты погоди. Сейчас я… Там солдатику плохо. Еще реанимацию вызывать!.. — и побежала.

Коридоры в госпитале живут своей жизнью. Храпы, стоны… Народу вдоль стен: в колонну по-коечно, один за другим. Не хватает мест. Кто ж думал, что такая бойня приключится за хребтом. Пахнет лекарствами и телами гниющими. Тлеет жизнь под бинтами. Гноятся раны. Отгниют — новая плоть зародится. Помоют солдата, побреют: живи, паря!

Иван, чтоб не томиться в душном коридоре, устроился в туалете на подоконнике.

Форточку раскрыл и дымит.

Свежим тянет снаружи: ветерок с улицы принес первые запахи весны. «Скоро листья появятся, — вспомнил Иван про доктора-очкарика; с табачным дымом наглотался весеннего духа. — А там и домой. Что дома? Да устроюсь, как-нибудь…»

Прождал он минут тридцать. Стало его клонить в сон. В последний момент прибежала Лора. Запыхалась. Руки кровью перепачканы, на халатике пятна. Схватила Ивана под локоть и потащила в перевязочную. Толкнула его на кушетку.

— Сядь. Я ж сказала, щас! Подождать не можешь… Там солдатик вены себе вскрыл.

— Чего это? — удивился Иван.

— Откуда я знаю. Вас же мужиков тащит за каким-то чертом на войну. Не живется вам в семьях. Завтра его в неврологию… Еще не хватало мне суицидников, — растрепались рыжие кудряшки. Лора не замечает. — Ну, повезло тебе, выжил, так терпи уж. Мы, бабы, вон, терпим вас… — она хотела вставить нужное, к месту, словцо, да не стала, — терпим, а куда деваться. Чего ж, вы?..

Засопел Иван, тошнота вдруг подступила к горлу.

— Давай завтра. Пойду я.

— Завтра не моя смена. Позвоним. Ерунда! Ой, да у нас такое было, такое…

Батюшки мои, да как раскраснелась-то бабенка с суеты! Щеки порозовели. Пуговка расстегнулась, — халатик узкий в груди и раскрылся чуть больше, чем разрешено. Смотри, солдат, язык только не проглоти, не задохнись.

Иван напрягся весь…

Там, где-то за стенками, за долгими коридорами слезным матом захлебывался суицидник, рвал повязки на запястьях. Вяжут, вяжут его братаны. Война — сука! Что ж ты все без разбору валишь в одну кучу — и смерть, и любовь. Ну, пожалей, ты, покоцанных, отвали, шалава, сгинь, теперь-то хоть!

В кабинете полумрак. Иван держит Лору за руку.

— Тщщщ, только свет не включай. Вон, телефон, на столе. Быстро, две минутки. Да тише ты…

Иван стул опрокинул, чашечкой коленной ушибся больно.

— Твою ма…

— Ой, — интимно понизила голос Лора, сжала Иванову ладонь. — Ой, будет мне нагоняя.

Иван снял телефонную трубку.

Мать плакала…

Проговорил он меньше отмеренных двух минут. Нажал на рычажок.

Что он мог сказать еще? Только душу травить. Жив, ма. И все. Там за материной спиной подсказывал отец — скажи про Жорку. Нашли его тело в той лаборатории. Успела мать сообщить, что забрали брата домой и неделю как похоронили на бугре, положили к деду с бабкой. Болотниковы помогали. А старший Игорь «нажрался» на поминках и подрался с братом Витькой. Такие вот новости из дома.

Сидит Иван, не шевелится. Лариса понимает, тоже молчит. Но выждала с минуту и, решившись, потянулась к Ивановой руке.

— Пошли, штоль…

Она сделала все сама.

В ту ночь в неоновой перевязочной была она Ивану и женой… и матерью. Она ласкала его истово, она пеленала его малиновым ароматом — живи, солдат, выпускай свои пары, чего уж! И задышал солдат ровно и выплеснул все наболевшее, опостылевшее: изошла плоть его тягучим семенем. И освободилась душа…

Пусть на время. Но всякое время есть настоящая наша жизнь.

Кто после этого осмелится блядью назвать ее, рыжую Лариску-«плюс-минус» — кто?!

В морду той сволочи тыловой, в рыло поганое культей-обглодышем, коленом гипсовым, головой мытарной, плевком из порванного рта!

Миленькие сестрички, простите нас! Девоньки родненькие, в ноги, ножки ваши падаем. Простите, Христа ради!.. Да если б не кровища с гноем, дыры в животах и глотках, встали бы мы, мужики, прикрыли бы свои раны и ушли бы тихонько, тихонечко; ушли бы себе туда, где ветер-бродяга… да пересидели бы, перестрадали, чтоб только вас не тревожить, не мытарить тела и души ваши. Простите, родные…

А-ааа!.. Мама моя!! Где ж ты, правда человеческая, где — куда спряталась, сгинула? Да сколько ж можно…

Рассопливился марток и ушел вместе с липким последним снегом, уступил, как и положено, шкодливому апрелю. К середине месяца проглянулись на старике-тополе первые листочки. В госпитальном парке бродили выздоравливающие: кто один, кто с матерью или женой под ручку, — волочатся синие больничные халаты.

Форточки в палате уже не закрывали. Витюша отклеивал Иваново окно и приговаривал, захлебывался радостно:

— Все, пацаны, житуха теперь пойдет!

И пошла «житуха».

Ксендзов доконал всех рэпом. Притащил откуда-то заезженный плеер и слушал целыми днями свой «дум-дум». Иван стал гнать его. Ксендзов отправился терроризировать коридорных.

Однажды во время обхода доктор в очках объявил Ивану:

— Все, снимаем с тебя повязки. Когда? А вот прямо после обхода, — он кивнул белым халатам за спиной. Старшая медсестра сует бумажки. — Не надо… Знамов на поправку пошел. Полетел, орел!

— Сокол, — поправил Иван.

— Пусть сокол. На ветру заживет быстрее. Встаешь?

— Вы ж до листьев… — не сдержал улыбку Иван.

— Ладно. Вижу я, шныряешь давно по коридорам. Теперь уж все равно. Гуляй вон на природе. Да… и имей ввиду, спиртное тебе — категорически, категорически!.. Это не потому что у тебя завтра день рождения, в смысле дисциплины. После таких травм пить вообще нельзя, солдат. Ни крепкое, ни легкое… — и по-латыни что-то сказал непонятное никому, а только одному себе.