Николай Родичев - Не отверну лица

«Конечно, — думал Густав в приемной декана, — капитан Визе был подвыпивши, и вообще он несколько сумбурный человек. Но черт с ним — за вторую бутылку спиртного он разрешил бы мне на денек заскочить к тетушке Элизабетт. В таком деле нельзя без родительского благословения, а тетушка для меня все равно что родная мать».

С тетушки мысли Густава перескочили на профессора Юхансена Раббе. Вполне далее вероятно, что декан воспротивится его желанию, станет отговаривать от опрометчивого шага. Он, наверное, и здесь напомнит свое жизненное кредо: «Тщательный анализ хорошо проверенных фактов, ясная логика и неторопливое решение...»

Ходили слухи, что в тридцать третьем году, когда начались гонения на социал-демократов, Раббе едва избежал виселицы. Его спасла профессиональная изворотливость дипломата, публичное отрешение от своих прежних идей. Он решился на жутковатую процедуру: бросил в костер все девять томов собственных сочинений по истории дипломатии — в них, вопреки утверждениям новых теоретиков гитлеровского райха, он проводил мысль об уважении к территориальной целостности и национальным обычаям соседних держав... Сейчас он с казенным усердием повторяет все, что сказал об этом Геббельс.

Однажды, весьма удовлетворенный ответом Густава на семинарском занятии, Раббе отозвал студента в сторонку и, покраснев, осторожно заметил, что был знаком с отцом Густава и сохраняет о нем приятные воспоминания как о человеке... Как о человеке! — зачем-то подчеркнул Раббе.

Густав ненавидел своего отца, Отто Гейнце. Он даже переменил по совету тетушки фамилию, чтобы формально не принадлежать к роду «красного Гейнце».

«Твой отец погиб в концлагере из-за упрямства: он не хотел отдать Гитлеру какие-то записки по физике...» Так утверждала тетушка Элизабетт, вызывая в душе усыновленного племянника отвращение к своим родителям: мать Густава покончила с собой, узнав о гибели мужа в фашистских застенках.

Густав опасался, что декан факультета, его университетский наставник профессор Раббе, сейчас может помешать с уходом в армию, некстати напомнив гестапо о родословной студента.

Раббе встретил его приветливо, но тут же улыбка сошла с его изборожденного старческими морщинами лица, когда он прочел поданную ему бумагу.

— Я не хочу оказаться лишним человеком в империи, профессор... — добавил к написанному студент.

Раббе пожевал выцветшие губы, задумался, поправил на переносице легкие очки в золотой оправе. В белесых ресницах засветился погасший было огонек. «О, этого человека не просто положить на лопатки!»

— Разве Германия порвала связи со всем миром или система государств с установившимися на протяжении веков институтами посольств оказалась непрактичной? Вам удалось разработать новые нормы взаимоотношений с другими странами? — с мягкой иронией полюбопытствовал Раббе.

— Я не столь опытен в разработке норм и правил, как скажем, вы... или доктор Геббельс, — не растерялся Густав, — поэтому мое прошение касается только лично моих взаимоотношений с университетом. Не больше. И не дольше сегодняшнего дня. — Студент воспользовался паузой и добавил уверенно: — Германии в скором будет просто не с кем продолжать дипломатические отношения. Да и все эти петены, хорти, квислинги — они лучше германских дипломатов могут осуществлять наши интересы в побежденных странах.

— Но, Густав! — воскликнул профессор, теряя самообладание. В таких случаях он незаметно для самого себя переходил на «ты». — Что скажет цивилизованный мир, когда узнает, что германские дипломаты пересекают границы других государств по-пластунски и вместо верительных грамот пускают в действие минометы?

— Я маленький человек, господин профессор. Собственная судьба меня интересует больше, чем мнение мира. Этот мир существует лишь во мне, пока я жив. Не так ли утверждает Кант? Франция пала, Англия блокирована — где этот мир, к мнению которого я должен, по-вашему, прислушиваться?

— Англия!.. Гм... Франция!.. — с непонятным для Густава оттенком пренебрежения выкрикнул профессор. Затем, очевидно, смутившись — разговор в самом деле был неприятным для него, — тихо изрек: — Англия и Франция даже в лучшие для них времена не были всем миром. Да, да, Густав... не были... надеюсь, это ты тоже слышал в стенах нашего университета?

— Я готов согласиться с вами, профессор. Но то, что случилось в России... Разве не смешно?..

Густав не договорил. Он вкрадчиво глянул на профессора и по всей его осунувшейся фигуре догадался: «Старая ворона» сложила свои крылья. Раббе опустил нос книзу. Очки медленно ползли по этому носу, пока профессор не догадался их придержать.

Раббе затем снял очки — это означало окончание разговора. Так было и на лекциях и во время экзаменов: если Раббе отложил очки в сторону и замигал подслеповатыми глазами, бормоча что-то себе под нос — он удручен, уходит в себя...

До Густава лишь изредка доходили обрывки фраз, произносимых деканом для самого себя:

— Да, да... многое здесь действительно может показаться молодому человеку и смешным и заманчивым... Но будущие дипломаты, проходящие практику в других государствах с оружием в руках, — разве это не ужасно? Разве это не ужасно? — с придыханием повторил Раббе. И уже громче закончил: — Наша беседа, наверное, не понравилась бы несчастному Отто Гейнце, будь он жив...

Густав вздрогнул. Ему наплевать, о чем там бормочет перепуганный старик, но имя отца всякий раз звучит для Густава как оскорбление.

— Профессор, я не успел сказать вам еще в тот раз, на семинаре, но вам необходимо знать: я всегда ненавидел своего отца. В конечном счете, если бы дело, начатое Отто Гейнцем, было доведено до конца, нам не пришлось бы вести нынешнюю неприятную дискуссию. Я так думаю, если позволит профессор...

— Надеюсь, вы имеете в виду дело отца... простите, дело Отто Гейнце и других его соратников по рейхстагу, когда они выступили против военного бюджета? — Раббе хитрил или ставил ловушку молодому собеседнику. Это понял Густав.

— Никак не это... даже наоборот, если вам угодно. Если бы Отто Гейнце, — Густав сделал нарочитое ударение на фамилии отца, — если бы Отто Гейнце не уничтожил результат своих исследований в области атомного ядра, фюрер имел бы сейчас такое оружие, против которого не устояла бы ни одна держава.

— Я готов с вами спорить, мой юный коллега, — с шутливой бодростью проговорил Раббе, опять надев очки. — Но наш разговор затрагивает область нам с вами неизвестную... По крайней мере, мне неизвестную, — уточнил он, уставившись испытующим взглядом в юное лицо студента.

Этим самым профессор как бы призывал Густава подумать, давал ему возможность корректно отступить. Если уж свидетель тех лет и личный друг Отто Гейнце заявляет о своей неосведомленности в «преступлении» Гейнце, то юнцам и подавно нечего лезть в амбицию. Но Густав внутренне не согласился с профессором. Он нашел в себе силы лишь для того, чтобы проглотить уже продуманную фразу из арсенала сведений тетушки Элизабетт.