Николай Родичев - Не отверну лица

— Вы хотите сказать, что на посту стояла бабушка Мильх, а не Август Артц? — сострил Бюттнер. Это немного развеселило замерзшую публику.

Но смутить Копфа на этот раз оказалось не просто. Он принялся с жаром доказывать, что точно такой рисунок на снегу он видел сегодня, когда шел сюда. Бабка еще вышла на обочину дороги, сторонясь офицера, и потом обошла его. Копф точно помнил: след бабушки Мильх был похожим на след похитителя часового...

— Что за нелепость? — бурчал себе под нос Бюттнер.

Лукерья Тихоновна все же была доставлена к месту чрезвычайного происшествия. Под дикий гогот и выкрики «гоп гоп!» она подпрыгивала рядом с таинственными следами, ходила мелким и крупным шагом. При этом она выкрикивала проклятия, плакала, недоумевая, чего еще «окромя молока» требуют у нее оккупанты?

Наконец ее отпустили. Бюттнер остался доволен проведенными опытами: следы оказались, действительно, человеческими.

— Здесь прошел русский, обутый в местную плетеную обувь, — заключил комендант. Офицеры дружно согласились с этим выводом.

— Но что же это может быть за человек, у которого ступня в два раза больше нормальной? — раздумывал Бюттнер.

На этот вопрос Копф тоже мог бы дать Бюттнеру исчерпывающий ответ, но тут он уже проявил необходимую выдержку: расскажи им о встрече в Алтухово — засмеют!..

Копф с видом человека, отличившегося в компании, отступил из круга.

Во взвод он возвратился под вечер. Долго вертел в руках список солдат, комплектуя состав караула.

— Мюллер! — наконец окликнул он Густава. — Собирайся и ты — велено сегодня выставить самых надежных.

Закончив инструктаж, Копф высказал Густаву невеселую догадку:

— Мне так кажется, что сегодня ночью в Лотню приходил тот самый большой парень с гранатой...

Хорошего настроения, навеянного письмом тетушки Элизабетт да свирепыми наставлениями унтер-офицера Грубера, часовому Густаву хватило не надолго. Едва затихли скрипучие шаги разводящего, начались непонятности. Откуда-то из-за леса размашисто и резко набежал порыв ветра. Он прошелестел сухой соломой под крышей сарая, раз и другой звонко стукнул промерзшей калиткой у хаты бабушки Мильх. Потом все стихло. Но через некоторое время из-под сапога Густава с противным свистом заструился, завилял снежный ручеек. Он криво потек куда-то в сторону, теряясь, припластываясь к земле, возникая вновь и вздымая на своем пути снежную пыльцу. Такой же ручеек, только более пушистый, вызмеился из-за угла сарая и, круто оторвавшись от земли, ударил зернистыми колючками в лицо Густава. Солдат съежился и поднял воротник шинели. После второго порыва ветра он приспустил отвороты капелюха.

Потом Густав зажал между колен полы шинели, постукивал по ногам прикладом карабина. «Не знаю, как пригодятся твои советы по борьбе с партизанами, — недовольно подумал он о своей тетушке, — но присланные тобой кальсоны уже не оправдывают надежд...»

А поле уже ходило ходуном, завывало на все лады, словно на нем столкнулись в смертной схватке земля и небо. Снежные ручейки сливались в потоки, потоки эти устремлялись навстречу один одному, сшибались в клубок и вздымались в небо, как смерч. Это было невиданное для молодого фрейбержца зрелище. Поле, словно подогретое изнутри, кипело снегом. Снег не падал с неба, как это представлял себе Густав по книгам и первым наблюдениям здесь. Снег летел снизу вверх, метался в вышине, словно пламя гигантского белого пожарища, вдруг охватившего весь свет.

Невидимая рука ветра на какой-то миг уводила в сторону это пламя, и тогда Густав созерцал свой объект — лес, где таились партизаны и откуда их ждали ежеминутно все двадцать четыре часа в сутки.

Это ожидание изматывало нервы хуже, чем бой.

Но сейчас Густав был почему-то спокоен. Его больше тревожила непосредственная и уже ощутимая опасность — холод.

«Двигайся, главное — побольше резких движений», — вспомнил он советы Копфа, который к нему благоволил. Движений этих оказалось недостаточно. Он не успевал одной рукой оттирать замерзшие места, пританцовывал на месте, кружился, забрасывал карабин за спину и даже втыкал его в сугроб, чтобы можно было работать обеими руками. Обеими руками... О, как он ненавидел в эти минуты свой карабин, который даже через рукавицы жалил холодом!

— Хэлло, Руди! Густав! — донесся от бабушкиной хаты резкий голос унтер-офицера...

«Попросить бы у него тот кавказский башлык, который он приобрел у Гегнера», — с жалостью к себе подумал Густав. Но эти мысли перебил окрик Грубера:

— Смотрите у меня, черти, на лес! На лес смотрите!..

— Хэлло! — слабо донеслось с соседнего поста. Густаву показалось, что это не голос веселого Руди, а его стон.

Борьба с холодом продолжалась до тех пор, пока Густав не решился пренебречь наставлениями унтер-офицера и отступать с открытого поля под защиту сарая. К боковой стенке сарая примыкал, образуя узкий проход, стожок сена. Это было настоящее спасение от губительной вьюги.

Густав снял рукавицы, чтобы получше ощупать лицо и уши. Настывший карабин прислонил к стожку.

«Буду слушать, — решил он. — Все равно дальше носа ничего не видно». Это решение успокоило Густава. Ему на первых порах было даже интересно, защитив воротником шинели глаза, вслушиваться в сатанинский говор неба и земли. Что-либо понять в этом говоре он не мог: чужая земля и чужое небо разговаривали на своем языке.

Раза два порыв ветра был так стремителен и силен, что Густаву пришлось хвататься за выступ сруба, чтобы не упасть. Если бы не эта случайная опора, его, пожалуй, подняло бы на воздух.

Напряженно прислушиваясь и уже привычными движениями хватаясь при каждом шорохе за сруб, Густав не сразу понял, что с ним происходит даже тогда, когда неведомая сила в самом деле оторвала его от земли и повлекла вверх.

— Гот мит унс, — пробормотал Густав, силясь открыть глаза, но они слиплись. Что-то мягкое и цепкое, будто гигантская лапа зверя, легла ему на лоб, сдавила переносицу... А тело продолжало плыть в высоту, как чужое, уже не принадлежащее ему. Вот оно на мгновение остановилось, потом перевернулось в воздухе и опустилось на что-то покатое и подвижное, как круп лошади. Хватая руками воздух, Густав понял наконец, что его несет в непроглядную тьму человек. По крупному шагу, глубокому дыханию, по хватке, с которой человек этот забрал в одну свою гигантскую руку обе кисти свесившихся рук Густава, пленный догадался, что враг его огромен. Густаву хотелось закричать, но вес собственного тела сдавил дыхание...

— Не шуми! — вдруг зазвучал у него над ухом громовой голос.

И в лихорадочном состоянии мозг подсказал Густаву, что голос этот где-то уже был слышан, знаком.