Анатолий Кучеров - Трое

Старик зачем-то достал сигареты, показал их и сделал вопросительный жест.

Морозов пожал плечами и отвернулся.

И в это время в небе послышался стремительный гул. Из-за леса выскочили ИЛы и обрушились на дорогу, на крепость. За ними шли «Петляковы». Над крепостью, над дорогой, над городом, над огородом, где копал могилу немецкий солдат и стоял в ожидании смерти Морозов, выросли из земли черно-белые столбы взрывов. Тяжелая бомба рухнула на землю в ста шагах от Морозова. Воздушная волна опрокинула Морозова и солдат. Солдаты в первый раз видели разрывы, слышали визг пуль, и мучительный страх сбросил их в яму.

— Лезь, лезь сюда! — крикнул по-немецки старик.

Морозов не понял его слов, но по движениям ему показалось, что солдат приглашает его в яму для того, чтобы он не убежал и был тут, под рукой, чтобы расстрелять его после бомбежки.

И он поглядел на этих спрятавшихся в вырытую для него могилу солдат и ощутил, что он сильнее их. Это случилось мгновенно. Но он уже снова жил, искал выхода, защищался.

Самолеты пошли во вторую атаку, и, когда послышался свист бомб, он побежал. Вокруг него рвался воздух, но он бежал в ту сторону, откуда появились самолеты. Он бежал к лесу. Никто в него не стрелял и не преследовал его.

Борисов и его стрелок из-за куста ивы смотрели на крепость. Они видели, как из нее уходили войска, стремительно по асфальту уносились машины.

Борисов казнил себя. Ведь мог пойти он, и тогда, быть может, все было бы иначе. Мысль, что Морозов не попал бы в беду, приходила к нему снова и снова.

Ивашенко не спрашивал ни о чем. По временам он заводил беспечный разговор на совсем странные темы, стараясь отвлечь капитана от его мыслей, и, не встречая поддержки, смолкал.

Ему было жаль командира, хотя командиру он, Ивашенко, и не нравился. Ивашенко понимал, что дело было не в нем, а в прежнем стрелке. Тот, другой, стоял между ними. Ивашенко знал, что Морозову он не сможет его заменить. Чувство товарищеской фронтовой любви и дружбы к тому, другому, не остывало в груди Морозова, и это же чувство заставляло Ивашенко уважать погибшего командира.

Как и Борисов, он про себя думал, что вот мог бы тогда пойти к столяру на Краковскую, семь. И все получилось бы, потому что он, Ивашенко, счастливый.

Под огнем своих самолетов они испытывали странное чувство спокойствия и веры в себя. Они лежали под серебристой листвой ивы.

— Папиросу бы, — сказал Ивашенко.

Они закурили не сигареты, которые купили в городе, а папиросы. У них еще осталось три — каждому по одной.

Они лежали и потихоньку курили. Муха рядом грызла корочку. В крепости что-то горело: черный дым лениво полз к небу. Никто не тушил пожар. Ворота стояли открытыми, никто не входил в них, никто из них не выходил, и казалось, что все обезлюдело вокруг, все брошено, оставлено врагом, но еще не пришли свои и все живет в странном одиночестве. И только они вдвоем под листвой ивы, как на необитаемом острове, среди моря пустынной земли.

А на земле шла своя бессмертная жизнь, хотя то тут, то там, и особенно на дороге, лежали мертвецы в своих солдатских и офицерских мундирчиках.

Ивашенко настороженно прислушивался среди весенней тишины к звукам жизни: шмель кружил и жужжал над их ивовым кустом, пролетела маленькая перламутровая бабочка и опустилась на желтый цветок одуванчика. И смолкнувшие во время бомбежки птицы снова запели. Где-то рядом трещали скворцы, подражая звукам разрывов, которые они только что слышали. Ивашенко не понимал этого и удивлялся резкости и странности птичьей песни.

На закате Ивашенко и Борисов осторожно проскользнули в ворота. Все двери были настежь. В комнатах и залах ветер, врываясь в разбитые окна, гнал мусор, ворохи грязной бумаги. Как свеча, горел какой-то деревянный домишко и освещал двор замка. Напрасно было искать Морозова, но они всё же искали его. Исходили все лестницы, забирались в подвалы. Муха трусила за ними. Они прошли мимо сарая, где ждал смерти Морозов, и мимо старого дуба, на который он смотрел. В подвале они нашли консервированные бобы и белое венгерское вино.

Огонь жадно искал пищу и не находил ее. Мертвым и ушедшим навсегда веяло от тленья, дыма, пыли, камня, и хотя повсюду валялись рации, провода, патроны, — камень и железо казались древними и бесполезными для человека, как остановившиеся на одной из башен часы.

Они вышли из крепости. Борисов достал третью папиросу, предназначавшуюся Морозову, и раскурил ее с Ивашенко.

На другой день их подобрал в лесу отряд разведчиков.

Они оказались в тепле, под крышей придорожного хуторка, где стояла часть артиллерийского снабжения. Под деревьями отдыхали тяжелые грузовые машины. Во дворе у походной кухни раздавали обед. У сарая солдат в белой куртке доил черную корову.

— Стой, дура иностранная, — ворчал он на корову, не хотевшую стоять спокойно.

Когда привели Борисова и Ивашенко, командир подразделения, низенького роста черномазый офицер с рябым лицом, сидел в гостиной дома, где все осталось на старых местах, и рассматривал хозяйский семейный альбом с деревянными торжественными лицами, от которых веяло безграничной тупостью.

Узнав, что эти парни — морские летчики, он обрадовался гостям. Потребовал обед, приказал ординарцу принести водки.

Они выпили за Морозова, и у не умевшего пить Ивашенко от жалости и от всего, что он пережил за эти дни, покатились слезы.

— Ну, чего ревешь, парень, — сказал офицер. — Жив, здоров, и войне конец. Дам вам легковую, добирайтесь восвояси. Отдохните, и домой.

Они слушали победные последние известия. И музыка родной речи, и спокойный серебряный звон позывных, и бархат голоса Левитана — все возвращало к жизни. Потом, счастливые, измученные, они легли на двух коротеньких полудетских постелях в комнате под крышей. Здесь жили хозяйские дочки. У дверей стоял открытый шкаф. Когда в разбитое окно задувал ветер, в нем шевелились девичьи платья. На полочках у стола стояли книги, непонятные, как чужая жизнь. Перед тем как лечь, Борисов рассеянно полистал одну, другую и равнодушно отложил. В чернильнице, изображавшей лебедя, еще не высохли чернила.

«Написать Вере?» — подумал Борисов. Но он едва стоял на ногах. Он лег на свежую постель. Он хотел уснуть и, вероятно, уснул бы, если бы не томила огненная, обжигающая мысль о Морозове.

Ивашенко спал, как дитя, а Борисов думал дружбе, об этой самой прекрасной и светлой силе на свете. О великой правде справедливости, о конце войны. Он так тянулся к нему, как только может тянуться человек. Он думал о том, как много после конца войны будет в мире прекрасного, — трудно понять и представить. «Морозов! Колька, Булочка!» — повторял он сквозь сон, пытавшийся его оглушить. «Был бы ты живой, мы бы полетали и на гражданке». И он вдруг вспомнил запах персиков и абрикосов в самолете, о котором говорил с Морозовым.