Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Качер повернулся спиной к бывшему приятелю и не произнес больше ни слова.

Три бывших легионера пришли к Бартаку. Долго мялись, наконец старший из них высказал, что их всех мучает, и закончил:

— Мы хотим знать правду.

— Ты что, белены объелся? — резко ответил Бартак. — Пойми, я знаю не больше того, что ты и все остальные, но я верю Ленину. Если у вас своей головы нет, сейчас позову Кнышева.

Из Москвы неожиданно приехал делегат от секретариата чехословацкой секции партии большевиков, привез почту и газеты — целый тюк газет, чешских и русских. Делегат был уже немолод и в своей поношенной полувоенной одежде почти не отличался от красноармейцев. Его впалым щекам нельзя было завидовать. От него узнали не только о событиях в Чехии и в Моравии, но и о мятеже чехословацкого корпуса в России. Интернационалисты не отпустили его, пока он им не рассказал и не объяснил все. Его слова жгли как огнем, даже после его отъезда. Делегат говорил ясно, и люди поверили — Легия виновата уже не только в братоубийственной бойне в Пензе и в позорной истории на станции Липяги. Теперь легионеры жгут села и хутора и не щадят никого…

— В газетах пишут — там, где прошла Легия, остаются пожарища и свежие могилы невинных жертв! — и Ярда Качер, возмущенный, поднял над головой сжатый кулак. Он стоял, исхудавший, в заплатанном обмундировании, и не узнавал собственного голоса. Дезертирство Кавки не выходило у него из головы. — Вот она, правда — в Казани, Симбирске, в Самаре и Бузулуке бывшие наши господа братья кровью расписались под судьбою измученного русского народа! Расписались навечно! А Кавка к ним вернулся! Лучше бы я его пристукнул!

— Не стоило руки марать, — сказал бывший легионер Марек, который теперь замещал Долину в полковом комитете: — Его, пожалуй, похлопают там по плечу и премируют шарманкой.

Жена Марека, Раиса, сидела тут же с отсутствующим видом. Она понимала по-чешски, знала, о чем идет разговор, но не считала нужным вмешиваться. В уголках ее полных губ прорезались горестные морщинки. Уедет она с Мареком в Чехию и, может быть, забудет там об убитых родителях…

Качер выпучил покрасневшие глаза:

— Если б мы еще не знали легионеров, я бы не удивлялся, но так — не могу понять! Где рассудок этих несчастных? В Чехии республика, германский и итальянский фронты распались, а они разрушают дома наших друзей и убивают все живое! Разве не обещали мы друг другу, что после войны двинем домой и наведем там порядок? А больше всего мне досадно, что такие, как Кавка, попадут туда раньше нас и наплетут с три короба, как они тут собой жертвовали!

Конядра тоже остро чувствовал, что его бывших друзей по Легии вводят в большой обман «во имя свободы и нации». Он не скрывал своей горькой печали. Однажды к Конядре подошел высокий, сильный боец и уставился в него тоскующим взором голубых глаз.

Матей взял великана за руку:

— Лойзик, что тебя заботит?

— Брат командир, правда, что мы здесь, в этой проклятой степи, сражаемся за то, чтоб освободить от паразитов Чехию, а может, и весь рабочий мир?

— А как же иначе? — ответил Матей. — Не поддавайся интригам…

— Прапорщик, — вмешался Ярда Качер, точно слова Матея пробудили его от тяжкого сна, — неужели и мы были бы такими, если бы остались в Легии? Переделало бы и нас легионерское начальство на свой лад, или мы взбунтовались бы, как ребята в полку Швеца? Вот стоит перед тобой Лойза. Его полк поднял бунт, а потом, когда к ним присоединились другие полки, он моментально сдался и оставил других на бобах…

— Да, так и было, — сказал атлет, — и за это я дал в морду тому, кто эту измену подстроил. Все набросились на меня, мол, под суд большевика! Не хотелось мне болтаться на сосне без прокурорского благословения, вот я и подался к вам. Уж если я красный, так пусть буду красным и снаружи и изнутри.

Конядра смотрел на Качера. Пока был в Легии, только парень и заботился, чтобы котелок был полон, а тут? И думал Матей о том еще, как распалась бероунская троица — Качер, Кавка, Кулда. Качер стоит теперь один и смотрит ему в лицо, не чувствуя разницы между собой и им, Конядрой. В Легии один из них был прапорщиком, другой рядовым, здесь же — два человека нового мира. И это хорошо. Матей поглядел вокруг. Все ждали, что он ответит. И он сказал:

— Как думаете, почему Качер задает такие вопросы? Ему-то ведь ясно, да и нам тоже, ведь мы не скрываем, какие мы есть. Не раз мы показывали, что знаем, на чьей стороне правда. И в России мы останемся до тех пор, пока эта правда не возьмет верх.

— Я знал, что в Легии ты воевал не за Георгиевские кресты, и тут ты воюешь не за орден Красного Знамени — я знал! — выпалил Качер с огромным облегчением.

Солдат-великан из легионерского полка Швеца двинулся к Конядре — казалось, он хочет что-то сказать Матею, но великан притянул его к себе и поцеловал в обе щеки.

Натан Кнышев был назначен комиссаром дивизии, но не мог оторваться от Интернационального полка. Однажды перед сеансом в кино он выступил перед зрителями с речью.

— Вот видите, товарищи, Октябрьская революция уже приносит плоды, — заключил он свою речь, — Австрия распалась, а в Чехии — республика. То-то легко вам стало дышать! Республика, правда, еще не такая, какую вы себе представляли, но ничего, у нас ведь тоже началось с Керенского и эсеров. Выше голову, товарищи! Все еще будег. А слава о вас, чехословацких красноармейцах, пройдет по всей Советской стране, уж мы об этом позаботимся. Не думайте, что мы вас не понимаем, но не забывайте, чго Киквидзе гордится вами именно потому, что вы поняли, где ваше место в эту историческую эпоху. Я же, если позволите, скажу, что люблю вас, как родных братьев!

Йозеф Долина сложил с себя функции председателя полкового комитета и вернулся простым бойцом в отряд Конядры. В тот же вечер, когда Йозеф покинул штаб полка, к нему зашел Кнышев. Барак был почти пуст, бойцы ушли в город. Лишь двое дневальных у дверей, сдвинув папахи на затылки, жевали хлебные корки, да у железной печи, поставленной здесь еще белыми, Тоник Ганоусек играл с сибирской кошкой. Комиссар пришел пешком, фиолетовый от мороза шрам и смерзшаяся борода его медленно обретали обычный вид. Йозеф встретил его подавленный, молчаливый. Кнышев закурил, бросил несколько слов о погоде, потом серьезно сказал:

— Слушай, Йозеф, я тоже жалею, что приходится нам расстаться. Знаю, ты не доверял Книжеку, как и я, но тебе в голову не могло прийти, что этот тип так ловко обманывает нас еще с Тамбова. К счастью, Бартак и Голубирек в последнюю минуту сорвали его подлый план, иначе крышка бы второму полку.

Долина даже не пошевелился, лишь дернулись его широкие темные брови. Кнышев, откашлявшись, продолжал: