Йозеф Секера - Чешская рапсодия

Кнышев медленно отхлебывал чай, помаргивая. Бартак, опасаясь, что он не понял Аршина, перевел. Вагон громыхал по рельсам, качался из стороны в сторону. Кнышев пристально глядел на Беду.

— Это долгий разговор, товарищ, — сказал он наконец. — Об этом надо будет поскорее поговорить в спокойной обстановке. Когда вы были взяты в плен?

— В пятнадцатом, под Львовом.

Петник и Шама за спиной Ганзы начали тихо смеяться.

— Сейчас он и комиссару покажет, где его нагайкой поцеловали, — прошептал Шама Костке, который не понял, чего они хихикают.

— Понимаю, вы как пленные мало что могли видеть, — сказал Кнышев, — но не так уж много укрылось от вас. Не каждый украинец, русский понял, что даст ему победившая революция, и до сих пор многие не решаются положить на алтарь будущего страх перед кнутом. — Кнышев почесал широкий заросший подбородок и отвел с губ длинные светлые усы. — Хотите послушать немного о прошлом нашего народа?

— Зачем спрашивать, товарищ, — сказал Конядра, — Мы ведь потом тоже будем рассказывать.

Натан Федорович Кнышев весело усмехнулся:

— Вам нужен протокол вскрытия, так? Хорошо. Очень хорошо. — Кнышев допил чай, отдал чашку Шаме и начал.

Он рассказал о жизни в дворянских поместьях на Украине и в России, о том, как жили в городах, в каких условиях работали люди на заводах и фабриках. Рассказал о войске казачьем и о власти атаманов. Он говорил медленно, чтобы его понимали, и то и дело оговаривался, что скоро научится по-чешски.

— У нас нисколько не лучше, товарищ комиссар, — отозвался Ян Шама, — только здешний мужик знал лекарство против этого, знала его и казацкая беднота. А мы тоже так жили и знаем, к каким мыслям приходит человек, если его каждый день кормить кашей из прогорклой гречихи.

Кнышев с улыбкой ответил:

— Конечно, и мужик, и рабочий знали такое лекарство, а разве мало было на Украине и в России бунтов и восстаний? Только захлебывались они в собственной крови, и потому не удивляйтесь, что многие еще боятся господской злобы. — Он вытащил из кармана папиросу, закурил. Выдохнув дым, добавил: — Те, которые ели эту самую прогорклую кашу, начинают нам верить, а вот с прихлебателями помещиков и буржуазии хуже, предательская компания. Свою ненависть к нам проявляют свинцом. Мы им платим тоже свинцом. Что поделаешь, враг есть враг. Понятно, мы бьем их, только когда они мешают революции, колеблющихся мы не бьем, и не слушайте, если вам будут внушать это.

Поезд вдруг резко остановился. Буфера звякнули, тормоза заскрипели, над крышами вагонов пронесся свисток паровоза, как тревожный сигнал. Певец Костка высунул голову из двери теплушки:

— Стукнулись о бронепоезд.

Комиссар Кнышев выскочил из вагона, но, обернувшись, крикнул:

— А разговор мы еще продолжим, товарищи!

И пошел навстречу человеку с царицынского бронепоезда, который со встревоженным видом прыгал по шпалам, торопясь к штабному вагону.

— Что случилось?

— Взорвана колея, — крикнул этот человек, весь черный от паровозной копоти, и побежал дальше. Большая кобура с наганом колотилась о его бедро.

— Где мы? — прокричал ему вслед Кнышев.

— Возле Филонова!

Маруся отнеслась к аварии с ледяной невозмутимостью. Одновременно с Кнышевым к ней подбежал Сыхра, крича, что не допустит скопления эшелонов, не может он подставлять белым артиллеристам такую мишень. Сбегались добровольцы. Ближе всех было кавалеристам Бартака. Голубирек привел пятьдесят человек с кирками и лопатами. Нашлись среди чехов-красноармейцев бывшие железнодорожники, зазвенели кирки. Команда бронепоезда сбросила на насыпь рельсы и шпалы, наблюдая, как работают люди. Десятки молодых рук заменяли поврежденные рельсы, десятки других рук ловко подбивали новые шпалы. Маруся смотрела на чехов со своей платформы, и глаза у нее горели, будто на скучной магистрали в степи творилось нечто невиданное.

— Гляньте, ребята, как нас барышня рассматривает, — сказал Костка, с силой подбивая расшатавшуюся шпалу. — Я уже не спрашиваю, почему эти сумасшедшие ее слушают. Хотел бы я знать, черт возьми, пошла бы хоть одна наша девчонка на такую войну?

— Ты все думаешь о девчонках? — прикрикнул на Костку Карел Петник. Ганоусек, Пулпан и Даниел улыбались. Беда Ганза недовольно поморщился и лаконично сказал:

— Баба в армии — прощай дисциплина, помни об этом, украшение певцов!

Дорогу исправили менее чем за час, и бронепоезд снова тронулся. Через пятнадцать минут за ним двинулся эшелон Сыхры с начдивом. Паровоз фыркал и пыхтел, черт знает как управлялся с ним машинист, однако они благополучно миновали Филоново, покинутое два дня назад, и стали приближаться к Алексикову. В теплушке чешских кавалеристов никому не хотелось держать язык за зубами. Войтех Бартак проехал этот перегон с ними. Сперва они с Шамой и Петником поговорили о том, что рассказывал Кнышев. Потом Бартак вытащил из сумки дивизионную газету и объяснил обстановку в Царицыне. Йозеф Долина слушал краем уха. Он думал о дневальных в вагонах с лошадьми и о том, что, пожалуй, было бы лучше, если бы каждый кавалерист смотрел за своим конем сам.

— Царицын должен держаться зубами и ногтями, — сказал Аршин. — В стратегии я не разбираюсь, был всего ефрейтором, но оставить Царицын — значит, прости-прощай, мама родная.

— Это зависит и от нас, — сказал Шама. — Но вы гляньте, какая земля-то! Мы с вами словно в огромной ложбине. Вроде как поле, а за ним — степь и опять степь… А тучи-то! Брр! То ли дело наша маленькая страна — она вся как садик, даже когда над ней сверкают молнии. Сколько раз я спрашивал себя, судится ли еще сосед с моей мамой из-за межи? Ох и сволочь! Вбил себе в башку, что мы запахали десять сантиметров межи. А здешние поля… Нет, не нравятся они мне… Пустить бы тут паровой плуг — через год-другой пашня была бы как пряник.

— Не бойся, они и без тебя догадаются, — сказал Пулпан. Он хотел еще что-то добавить, но спереди, со стороны Алексикова, послышалась пулеметная стрельба. Бартак выглянул из теплушки. Шама прижался к нему плечом, показывая в степь. В полукилометре от железнодорожной насыпи, заросшей полынью и высокой травой, они заметили двух верховых. Бартак поднес к глазам бинокль.

— Это не наши. Удирают, — вскричал он вдруг. — Винтовку, быстро!

Бойцы сгрудились у двери теплушки. Можно было ужо разглядеть казаков невооруженным глазом. Машинист, видимо, поддал пару, вагоны подскакивали и раскачивались — вот-вот сойдут с рельсов. Бартак, расставив ноги для упора, три раза выстрелил. Начали стрелять и Шама с Петником.

— Нет, так мы их не достанем, — сплюнул Бартак.

— Надо иначе, — сказал Беда Ганза. Он долго прицеливался и нажал спусковой крючок, будто перышком прикоснулся. Получилась осечка. Ганза нажал еще раз и — опять зря. Позади кто-то насмешливо фыркнул. Стреляли и из других вагонов. Матей Конядра, не говоря ни слова, положил ствол карабина на плечо Шамы и выстрелил. Задний всадник вскинул руки над головой, будто хотел за что-то ухватиться, но тут же снова опустил их и поскакал дальше, туда, где над горизонтом торчали неподвижно крылья ветряной мельницы.