Йозеф Секера - Чешская рапсодия

— Я тоже, — признался Власта Барбора. — Знаешь, у меня в бою голова горит и ни одной мысли о том, что ведь и меня могут сбросить с седла. Видел я вчера, как казак рубанул Даниела, и не могу понять, как Отын мог это допустить!

Из трубы одной деревенской хаты пошел дым! Разведчики остановились в двадцати шагах от околицы.

— Подожди тут, я погляжу сам, — сказал Ганза.

Возле первой избы он придержал коня и окликнул старуху, несшую ведро с водой. Она стала как вкопанная, разглядывая его желтыми кошачьими глазами из-под темных век. Ответила не сразу:

— Слава богу, нету здесь никого.

— Мать, если я вам поверю, не поплачусь головой?

— Не русский ты, зачем тебе из-за наших свар жизнь отдавать? Не бойся, никто на вас не кинется, хоть бы вас сотня была.

— А эшелона с красными вы не видели?

— Под утро были тут, набрали воды и поехали дальше. Только ворот изломали, кто нам теперь его починит? А дочка говорит, какие-то составы стоят в четырех верстах отсюда, у реки. Поят лошадей да ищут дрова для паровозов.

— Привет вашей дочери, мать, — воскликнул Аршин и вернулся к Барборе. Тот стоял за углом — жевал кусок хлеба, полученный на дорогу. Ганза насупил брови, но глаза его смеялись. Хороший парень Власта, больше того — надежный товарищ: боялся за меня…

Они пришпорили коней. А Бартак ждал их с нетерпением. Увидев, что Ганза на скаку машет ему рукой, он поехал навстречу.

В темнеющем небе появилась первая звезда. Барбора с Ганзой, ехавшие впереди, увидели вскоре темные силуэты вагонов. Барбора рванулся вперед. Действительно, это были эшелоны шестнадцатой дивизии. Бойцы третьего Рабоче-крестьянского полка стояли около теплушек, толкуя о разгроме чехословаков. Барбору и Ганзу они приняли за связных и потому не обратили на них внимания. Только когда подоспел Бартак со своими конниками и тачанкой Лагоша, к ним вышел командир полка Серегин и его заместитель. Бартак послал Долину с двадцатью бойцами к Киквидзе в Алексиково. Командиры увели Бартака в свой вагон, где он им рассказал все по порядку.

На следующий день к полудню прибыли чехословаки во главе с начдивом. Киквидзе прошел в свой вагон, долго мылся, чистил одежду. Проверив, заряжен ли пистолет, он приказал Бартаку созвать командиров всех трех полков. Они явились, нерешительные, с трудом поднялись по ступенькам в вагон. Киквидзе, выпрямившись, стоял у столика. Лицо ледяное, усы блестели угольным блеском. Рядом с ним стоял комиссар второго полка Натан Кнышев, суровый, как прокурор.

— Где Володин и Звонарев? — заговорил начдив, когда двери закрылись.

— Пали под Урюпинской, — сказал Кошелев. — Убиты оба комиссара и заместитель Володина. Мне сообщили, что погибли и вы, и товарищ Кнышев, и товарищ Книжек.

— Трусы вы, оставили полк в беде, — отрезал Киквидзе и обратился к командиру третьего стрелкового полка: — Как случилось, товарищ Серегин, что вы поддались панике и увели эшелон из Алексикова?

Серегин, с неподвижным лицом, ладонью стер пот со лба и ответил:

— Кошелев не все сказал, товарищ начдив. Мне он сообщил, что чехи перебиты и взяты в плен и что казаков не меньше бригады. Я хотел сохранить хотя бы то, что осталось в эшелоне, пока казаки не бросились на нас.

— А верный Борейко остался в Алексикове! — вскричал Киквидзе.

— Товарищ Борейко отказался ехать с нами, потому что его лошади больны сапом.

— Трусы вы! Кошелев и Булкин, предаю вас военно-полевому суду. Вас, Серегин, лишаю звания командира полка, пойдете в роту рядовым. Кошелев и Булкин, сдайте оружие. Товарищ Бартак, уведите арестованных.

Киквидзе попросил оставить его одного и, когда все вышли, свалился на диван и в ту же минуту уснул. Он проспал до следующего утра.

Суд над Кошелевым и Булкиным состоялся перед всеми полками. Приговор — расстрел. Часом позже приговор был приведен в исполнение. Дивизия возвратилась в Алексиково. В наказание Киквидзе отправил в Филоново оба кавалерийских полка и пехотный Рабоче-крестьянский, вызвав туда же поворинские части и штаб дивизии. Чехословацкий полк остался в Алексикове.

«Челябинцев», Кавку, Качера и Кулду на ротных перекличках вызывали подряд. В Тамбове вместе с двадцатью другими добровольцами из разгромленной легионерской роты Конядры они были зачислены в первую роту батальона Сыхры. Несколько добровольцев погибло еще у ветряной мельницы, другие — во время тамбовского белого мятежа, но Кавка, Качер и Кулда вышли из всех передряг невредимыми. Держались они как-то в стороне, словно чувствовали себя виноватыми за то, что сами еще живы. В тихих беседах они все толковали о том, чего это они пошли в Красную Армию за прапорщиком Конядрой? Ведь принять такое решение — это не то что сходить на танцульку в соседнее село. Кавка и Кулда долго противились этому, и только смерть Ланкаша под колесами паровоза изменила ход их мысли. И еще — уговоры Ярды Качера.

— Я в Легию не вернусь, — повторял он, — и если вы оставите меня одного, какие же вы после этого друзья!

— Каждый сам хозяин своей судьбы, — возражал Богуслав Кавка.

— Хозяин? — И Качер мрачно ухмыльнулся. — Разве что виновник! Своими силами не накопишь и кучки серебра.

Кавка посмотрел на него удивленно.

Франтишек Кулда до войны работал на лесопилке, Богуслав Кавка — на кирпичном заводе, а Ярослав Качер был конюхом у зажиточного крестьянина. Вместе они служили в Бероунском императорском пехотном полку, вместе попали в плен. В дарницком лагере военнопленных они спали рядом на завшивленных нарах, и, если один заболевал, другие ухаживали за ним. Потом бородатый русский унтер записал их на завод в Балашове. Они хотя и не учились, быстро поняли, как нарезать шестерни. Получали за работу шесть рублей в месяц — мизерная плата! После неудавшейся забастовки русских рабочих, к которой присоединились пленные словаки, венгры и чехи, власти Керенского посадили в тюрьму и верную троицу. Кормили их не часто, но они делили пищу и все вынесли. Через месяц красногвардейцы освободили арестованных. Кое-кто из пленных вступил в Красную гвардию, но Качер, Кавка и Кулда записались в чехословацкую Легию: они верны родине… Пусть русские сами расхлебывают свою кашу, раз ее заварили! В роте Конядры им было хорошо. Командир, их ровесник, понимал нужды солдат. И патриот хороший. Когда под Челябинском на них напали дутовцы, Конядра дрался, пока сзади на него не навалилось трое, — и чешского офицера, Георгиевского кавалера, связали, как жеребца перед холощением… До сего дня Качер, Кавка и Кулда удивляются, как он это пережил. И вот, следуя за своим прапорщиком, они и вступили в Красную Армию…

После первых боев, в которых погибла четверть «челябинцев», дружба этого крошечного землячества начала расклеиваться. Нечто вклинилось между ними, а что — они не понимали. От этого «нечто» веяло то холодом, то теплом. И споры их утратили былую сердечность. Сильнее других чувствовал перемену Кулда: «Беда, ребята, к нам проникла политика». И все-таки Качер упорствовал, что их место на стороне русских рабочих. «Могли ли мы поступить лучше, Франта? — спрашивал он Кулду. — Посмотри на наши руки — это не руки надсмотрщиков. И братья, которые погибли рядом с нами, пали смертью пролетарских героев. Не могу я уйти от большевиков хотя бы из-за этого одного».