Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки

— А что, Петро, на таком морозе и в самом деле не худо тяпнуть. Пошли.

На светлом фоне низкого неба его силуэт выделялся особенно резко, и разведчики видели, как он решительно поправил винтовку и шагнул к женщинам.

Скрипел снег, доносились голоса, и Дробот, проводив их взглядом, радостно выругался:

— Веришь, аж в пот ударило, ага.

И они опять пошли, пригибаясь и таясь. Слева мрачнели развалины церкви, перед ними под откос к реке сбегала столбовая дорога, по обе стороны которой, тесно прижавшись друг к другу, стояли добротные дома — каменные и рубленые. Занавешенные изнутри окна поблескивали недобро и затаенно.

На самом взгорке, ближе к реке, стоял дом без окон, с проломленной крышей: пробоина резко чернела на фоне белого снега. Вокруг — и справа и слева — сиротились задымленные печи, похожие на застрявшие на мели рыбачьи баркасы.

— Вот это нам, кажется, и нужно, — сразу решил Дробот и пошел к дому.

Он пах нежилым, гарью и тем противным, чем пахнут придорожные брошенные строения. Разведчики легко нашли дорогу на чердак, обследовали его и прежде всего осторожно проделали в крыше несколько дыр. Обзор был на все четыре стороны. Дробот полежал возле каждой амбразуры и приказал:

— Ну ты, Сашок, лежи, а я схожу прикину, как оно со стороны. Да и следы затереть нужно.

Вернулся он быстро и попросил:

— Ты вот что — подежурь, а я подремлю. У меня сейчас нервы ни к черту: дергаются, как на веревочках.

Сашка кивнул и прилег возле той амбразуры, что выходила на дорогу. Мороз крепчал, небо очищалось, и кое-где поблескивали неяркие звезды. Одолевала дрема, но по дороге время от времени проходили машины, и их надсадный вой, скрежет переключаемых скоростей сбивали дрему.

К утру его подменил Дробот, и Сашка тоже прикорнул.

Пока он был один, прошлое как бы не касалось его, он жил только настоящим — слушал, смотрел, мерз и, в сущности, не думал. А как только смежил веки, прошлое надвинулось на него, окружило кошмарами, горечью во рту, тупой болью в затылке и висках. Он так и не мог сказать — спал он или не спал, а когда пришел в себя, на дороге по-прежнему скрежетали переключаемые скорости машин, было светло.

Перед ним, как в немом кино, открылась новая, невиданная жизнь, краешек, пожалуй, даже не краешек, а изнанку которой он заприметил ночью.

Село жило сдержанной, настороженной жизнью. Немцы были всюду — на улицах, на порогах домов, возле машин, притулившихся у изб и сараев. И все-таки чувствовалось, что это только малая их толика. Они, как клопы, сидели по закуткам и выползали лишь по своим надобностям. Дробот, переходя от амбразуры к амбразуре, в бинокль наблюдал за немцами, и лицо его постепенно принимало удивительное выражение. На нем были озабоченность, деловитость и в то же время радость.

Вскоре немецкие одиночки-выползки растеклись по домам и вновь выскочили с котелками в руках.

Пока шел завтрак, разведчики тоже перекусили сухарями и остатками шпига.

— По немецкому распорядку, — пошутил Дробот.

— С волками жить — по-волчьи выть, — в тон ответил Сиренко и вдруг понял, что сейчас он уже не чувствует того, что было с ним при встрече с немецкими мотоциклистами. Враг уже не казался страшным.

Отсюда, с чердака разрушенного не то бомбежкой, не то артиллерией дома, он казался мелким и скорее противным, чем ненавистным, но почти понятным: во внешних проявлениях его жизни угадывалось нечто общее с той жизнью, которую знали оба разведчика.

Кто-то перед кем-то вытягивался в струнку и, получив приказание, бежал куда-то; кто-то возился с техникой, что-то драил и смазывал; кто-то попросту сачковал, прячась от командирского взгляда. Отсюда, со стороны, враг был понятней.

И эта понятность оказалась особенно наглядной после завтрака, когда из домов взводные команды потянулись к скотным дворам. Через некоторое время оттуда послышались лязг железа, смех и даже губная гармошка.

— Удивительная вещь — боевая техника, — задумчиво протянул сержант. — Сколько ее ни драй, сколько ни ухаживай, пока стоит — работы на ней невпроворот. А в бою, бывает, по неделе не заглядываешь — и ничего. И капризничать забывает. — Он помолчал, прислушался к рабочему гуду, доносившемуся от скотных дворов. — Это они профилактику своим танкам делают. — И помечтал: — Хоть бы посмотреть, какие они там…

Когда солдаты разошлись по своим делам, на улицах появились темные, пугливые фигурки местных жителей. Они жались к избам, встречая немцев, уступали им дорогу, кланялись. Была в этих поклонах не та доверчивая и величавая вежливость русских деревень, с которой приветствуют каждого встречного, по древнему обычаю от души желая ему доброго дня, а настороженность и униженность, словно люди кланялись только затем, чтобы не глядеть в неприятное лицо, чтобы скрыть свое от чужого, пачкающего взгляда. И это было так заметно, так обидно, что Сашка сжимал зубы и морщился. Опять пришла ненависть — и опять новая, не похожая на прежнюю.

В село все чаще и чаще приезжали машины и мотоциклы. Они приходили и с востока, — с чердака была видна эта дорога — и с запада, мимо дома, и с других дорог. Дробот не мог уследить за ними, и потому Сашка докладывал ему, какая машина прошла и где остановилась. К полудню они знали расположение немецких частей: в селе стояли связисты, танкисты, зенитчики и штаб, в Крюкове — пехота, а в трех окружающих деревнях — пехотинцы и артиллеристы.

Оттого, что основная задача была выполнена, внимание начинало ослабевать. Оба все чаще примечали посторонние, ненужные детали. Дробот заметил брошенные неподалеку от моста тракторы, отметил, в какой дом ходят полицейские, а Сашку заинтересовал длинный немец шофер из дома наискосок. Он несколько раз выходил из избы, выносил и вносил ведра, проветривал и вытряхивал простыни, перину, подушки. С блестящими судками сбегал за завтраком и снова побежал на кухню, но уже с котелками.

За полдень он вышел гулять с двумя крупными, косолапыми псами на поводках.

Широкогрудые, отливающие бронзой, черномордые псы, туго натягивая поводки, обежали незагороженный двор, унюхали что-то очень для них важное и присели. Немец шофер стоял к Сиренко спиной, но даже его спина выражала презрение к собакам и, видимо, к собственной судьбе.

Когда собаки снова рванулись и потащили за собой длинного немца, на порог соседней избы вышел мальчишка с печеной картошкой в руках. В валяных опорках на босу ногу и огромной стеганке, в шапке с отвисшими на стороны «ушами», он смотрел на удивительных собак, осторожно счищал кожуру с картошки, облизывал ее и, осмотрев со всех сторон, выбрасывал.

Собаки заметили мальчишку, насторожились и, пошвыряв задними ногами снег, рванулись было вперед, но длинный немец сдержал их. Собаки не лаяли, не скулили. Они только протестующе и недоумевающе оглядывались на своего поводыря и снова рвались к мальчишке, который добрался наконец до настоящего картофеля и, склонив голову набок, начал есть.