Николай Михайловский - Час мужества

— Какая это победа у Фисановича? — спросил кто-то из встречающих.

— Тринадцатая. Чертова дюжина! — весело ухмыльнувшись, сообщил Морозов и добавил: — Надо от нее поскорее избавляться. Беду приносит!

Все рассмеялись. Зашел разговор о морском суеверии.

Вениамин Каверин сказал, что это относится не только к морякам, и, к удивлению присутствующих, сообщил, как в некоторых парижских гостиницах нет тринадцатых номеров, на улицах нет домов под номером тринадцать. Есть двенадцать и двенадцать бис. Тоже суеверие...

Тем временем Морозов, точно предчувствуя, что лодка где-то совсем близко, вышел на самый край причала и нетерпеливо смотрел на темную гряду сопок, из-за которой вот-вот должна была появиться «малютка» Фисановича.

Томительно тянулись минуты ожидания. Морозов сбегал на командный пункт, помещавшийся рядом, вернулся обратно. По его взволнованному лицу и по тому, как он, сам того не замечая, жевал окурок, можно было догадаться — случилось что-то неладное...

Каверин подошел к нему и осторожно спросил, что там такое.

— Неприятность, — нехотя ответил Морозов. — Немецкий самолет вывалился из-за облаков и сбросил бомбу. Лодка погрузилась. Наблюдательные посты не могут обнаружить ее. Или она идет в подводном положении. Или...

Николай Иванович опять устремил свой взгляд к темной гряде сопок.

В эти самые минуты притихшую гавань вдруг наводнили гудки пожарного буксира, их подхватили сирены береговой базы. По пирсу пробежали матросы с зелеными сумками противогазов. На палубах подводных лодок суетились комендоры. Пушки, пулеметы развернулись направо. Где-то там, за серой грядой сопок, глухо пророкотали зенитки.

В этот день в третий раз из-за облаков появились «юнкерсы» и «мессершмитты». Никто не придавал этому серьезного значения. Все смотрели в одном направлении, туда, где в самый разгар тревоги показалась узенькая, длинная, как налим, «малютка». Она бесшумно скользила по глади залива, приближалась к своим старшим собратьям: «щукам», «эскам», подводным крейсерам...

Появился командующий флотом и целая ватага фоторепортеров и кинооператоров. В наступившей тишине были ясно слышны щелчки затворов и шум кинокамер.

«Малютка» находилась посреди гавани, когда к единственной пушке на ее палубе подбежал орудийный расчет, из ствола вырвался желтый огонек и прогрохотал выстрел. «Значит, кого-то «убили!» — буркнул Морозов и от радости схватил за плечи и потряс стоявшего рядом моряка.

Лодка подошла к пирсу, поставили трап. Маленький, щуплый человек в меховой ушанке, сползающей на лоб, в зеленом комбинезоне и резиновых сапогах, держа в руке большущие меховые рукавицы, похожие на двух котят, сошел на пирс и, подойдя к командующему, отрапортовал:

— Задание выполнено. Вчера в двадцать два тридцать потоплен транспорт водоизмещением десять — двенадцать тысяч тонн. Материальная часть в порядке. Личный состав здоров.

Командующий флотом А. Г. Головко протянул руку:

— Поздравляю!

Во время этой церемонии мы все не сводя глаз смотрели на худое, обросшее рыжими колючками лицо Фисановича, на его покрасневшие глаза, припухшие веки. И совсем излишне было спрашивать, что такое подводная война. Глядя на Фисановича, мы, кажется, понимали, какой ценой достаются победы.

Трудно было поверить, что этот офицер, маленький, худощавый — неизвестно в чем душа держится — похожий на подростка, был здесь, на Севере, очень уважаемым боевым моряком, что он и впрямь осуществил дерзкий прорыв в порт Петсамо, пустил ко дну транспорты, стоявшие под погрузкой, а затем скрылся от преследования вражеских катеров-охотников. Сотни глубинных бомб сбросили они по следу лодки, и только очень умелое маневрирование Фисановича спасло корабль от гибели. Старый морской волк, командир английской подводной лодки, впервые прибывший на Север и внимательно знакомившийся с этим походом Фисановича, попросил показать ему карту вражеского порта с нанесенным на нее путем лодки и кальку маневрирования. Он долго изучал четкие линии курсов, прикидывал циркулем и ширину фиорда, затем поднялся и, восторженно пожав руку Фисановичу, сказал: «Эту карту я бы вставил в рамку под стекло и повесил на стене в своей каюте».

Сейчас все встречающие вместе с командующим и Фисановичем направились к пятачку с плакатом: «Здесь курить!».

— Тебя чуть фриц не прищучил? — спрашивал по дороге Морозов, отечески держа Фисановича под руку.

— Да, представьте, какое хамство. Мы были уже вон там за мысом, и вдруг вывалилась из облаков пятерка бомбардировщиков. Один заметил нас и с крутого виража — бац бомбу. Я поднял голову, смотрю на бомбу и командую: «Право руля!». Она плюхнулась метрах в двадцати, всю рубку водой захлестнуло. Я скомандовал срочное погружение и вылезли на свет божий у самого поворота в бухту...

Командующий сел на скамейку, а Фисанович извлек из своего большого кармана на груди кальку и начал объяснять детали атаки:

— Акустик слышал далекий шум винтов, но не был уверен, что это караван. У меня положение такое, что надо идти на зарядку... Решили подождать. Слушали море... Потом всплыл под перископ. Из дымки, кабельтовых в двадцати пяти, выполз транспорт. Даже не транспорт, наверное, грузо-пассажирский пароход. Громадина, красивый, с высоким бортом, надстройками. Я лег на курс атаки. Во всех отсеках два взрыва слышали. Посмотрел — горит, погружается. После этого дал ход — и в базу...

Головко слушал внимательно и о чем-то думал. Когда Фисанович кончил свой рассказ, он спросил:

— С какой дистанции атаковали?

— Восемь кабельтовых.

— Угол встречи?

— Сто пять — сто десять градусов...

— Какой ход имел транспорт?

— Приблизительно восемь узлов.

Головко вынул из кармана записную книжку, нашел нужные строки и сказал обрадованно:

— Все совпадает. Самолет-разведчик наблюдал и даже сфотографировал горящий транспорт. Еще раз поздравляю и прошу завтра в десять ноль-ноль на доклад на Военный совет.

Командующий ушел. Все сразу почувствовали себя свободнее, Фисанович заметил в толпе письмоносца и поспешил к нему:

— Мне есть что-нибудь?

— Никак нет. Харьков-то еще не освобожден, — растерянно ответил краснофлотец, перебирая пальцами плотную стопку писем.

Фисанович поник головой и молча отошел в сторону. Никто в эту минуту не осмелился к нему подойти, он оставался наедине со своими грустными мыслями, причина которых оставалась для нас загадкой...

В тот вечер мы засиделись у комиссара Табенкина. Час был уже поздний, и он вышел нас проводить. Возле одной Двери, откуда пробивалась полоса света, он остановился, постучал. Дверь распахнулась, мы увидели невысокого человека в меховых унтах.