Герман Занадворов - Дневник расстрелянного

Искал сало.

— Я вам дам тайный убой!

Вернулась из Грушки Лида. В жандармерии расспрашивали ее о Сашко: муж ли, когда пришел. Но не били. Били тех, у кого скрывались чужие пленные. Она смотрела в щель. Бьют страшно. Потом человек не может ни лечь, ни сесть. Стоит.

Ее же, Лиду, гоняли копать полицаям огороды. Сашко вместе с другими препроводили обратно... А не так давно мы при таких описаниях плечами пожимали. Да может ли так быть в самом деле!

За лесом немцы копают ямы. «Может, на себя уже копают?»

— В Тернивку евреев много свезли. Налоги на них покладут страшенные. Один выплатят — зараз другой, чтоб все забрать. Ну, обдерут, известно, убьют. Ох, и время пришло. Може, кто и переживет, да мало кто...

Вчера пошли в лес садить кукурузу. Нарвались на облаву. В стороне пара выстрелов. Потом крики:

— Смотрите, смотрите, немцы!

Подошли двое полицаев:

— Обед?

— Да. Сидайте.

— Що ж у вас е?

Мария:

— Вот, огирки, цибуля.

— А сала нема?

Начал меня расспрашивать, откуда, кто.

— Документы есть?

— Есть. Предъявить?

Рассматривал. Придирался, почему нет фото на паспорте. Требовал от сельсовета справку, военный билет.

Подошел немец — длинноносый и весь голубой от новенького мундира. Полицаю:

— Русс армий бы?

— Нет.

Полицай, как песик, глядел в глаза ему. Ждал: «Пли».

Тот махнул рукой. Подошел второй. Махнул тоже. Полицай заинтересовался почему-то вспухшей рукой.

— А с рукой что?

— С этой? Пчела укусила.

Так стояли человек пять. Ушли. Маруся засмеялась, скрывая слезы:

— А все-таки ты счастливый.

Немец поверил, вероятно, не моему паспорту, а явно невоенному виду.

Мария говорит: «У него в обоих карманах френча были фиалки». Позже думал: он, может, неплохой парень. Фиалка почти интернациональный цветок. Может, у него дома тоже цветут такие.

Четырехлетняя рыженькая дочь учительницы, закатив глаза, читает «Катерину». Сначала отказывается.

— Ни, вы будете плакать.

Мама{4} и верно роняет слезу. Учительница усмехается:

— Теперь Катерин полное село.

Мама:

— Им ще ничего. Москалям-то бидным гирше. Гибнут мирськи диты. Бидни воны ти москали.

Рассказывают: за Антоновским лесом расстреливают евреев. Еще давно говорили: там копают большие ямы. Теперь их заполняют.

Той дорогой не пускают людей. Конечно, находятся что проходят.

Будто евреев обманули — будут куда-то отправлять. И они поверили вопреки смыслу, чемоданы взяли. Оделись в лучшее.

Кто-то видел: детей привезли две машины. Откинули борт, столкнули живыми. Есть слухи, что двести утекли. По учету было там девятьсот пятьдесят. Будто разбежались по лесу.

Вчера старушенция из Колодистого встретила на дороге девчурку лет тринадцати-четырнадцати.

— Ну, явная евреечка. Откуда ты? — спрашиваю.

— Аж с Теплина.

Хлеба даю.

— На, доню, поешь.

— Спасибо. Не хочу, — и заплакала.

А ноги все окровавлены.

Глубина «убеждений» большинства антисемитов так же мелка, как их душонки. Она зависит от того, что какой-либо еврей обогнал его по службе, или содрал двойную цену за ботинки, или носил лучшие штаны.

В воскресенье говорили про убийство остатков евреев. Завел разговор старик.

— Уж что-что, а этого никак понять не могу, не могу смириться.

Начал говорить о детях: «Чем же виноваты». О Палестине: «Ну и отправили бы».

Его дочь запротестовала:

— Вредные они. Вредные. Уж война была. Я в очереди стояла, ничего не достала, а продавец-еврей еврейкам без очереди давал.

Аж душно мне стало. Повернулся бы... Но усидел и смолчал. Весь день потом трясло. И хотелось стрелять дураков да сволочей пачками. До чего же подлой может быть вот такая маленькая женщина.

Ненависть к иноплеменным — ее сколько угодно: у мещан, у кулаков, у дураков, у сволочей, но у средних парня или девушки, учительницы или тракториста, да и у многих бабок — ее нет.

Опять молодежь волнует отправка в Германию. По объявлению — в Умань. Передают, что большинство студентов техникумов медицинского и строительного разбежались. Полицаи ловили — в Германию.

На поле женщина говорит (Маруся ходит каждый день почти то полоть, то сапáть):

— На наш район триста.

Маруся волнуется.

— Вот когда мы с тобой пропали. Они же нас прежде всех запишут. — Плачет. — Скажи, ты пойдешь со мной?

Художник должен жить!

Не так ли? Из всех бойцов — практических и идеологических — он должен последним остаться на поле боя, остаться жить и бороться. Никто, как он, не может замаскировать свое оружие. Он может яд против врагов по каплям разлить в сотни тысяч строк — им будут отравляться не замечая. Он может через века передать эстафету идей своего времени. Только мужество. Побольше мужества!

Подробности отправки — «негров» из Колодистого. По ночам, а то днем разносят в хаты бумажки. Собираются около управы. Машинами — в район. Там врачебная комиссия.

Большинство юношей, девушек с 16 лет. Одного скрыли — отца, мать избили. Конфисковали корову, телку, вещи.

Бракуют мало. Передают, что берут даже с туберкулезом. Одна женщина в комиссии:

— Да я кривая... Да я в лишаях.

— Ничего, будешь работать.

Рассказчица:

— Вот время какое, если на себя наговаривают.

Говорят, пишут прежде всего интеллигентов, что выучились и сейчас повозвращались на пепелище. Им{5} такая инструкция: урезать у народа голову.

Люди рассказывают, а мне неотвязно: негры! Вспоминается все читанное о невольниках. Так вот и татары гоняли рабов да рабынь. Разница лишь в том, что теперь на поезде, что тогда большей частью все же сносно кормили. Зачем же было писать «Хижину дяди Тома», а мы еще плакали над ней.

В Колодистом забирают не то сто семьдесят, не то двести пятьдесят человек. Переписывают даже детей от восьми до четырнадцати лет.

Сегодня с нас с Марусей взяли «подушное» — по сто рублей. У меня было лишь двадцать.

Здесь, когда забирают корову на сдачу, собирают со всех хат хлеб и дают тому, у кого брали. Сегодня опять пришли за семью килограммами. Вчера старший полицай обходил дома, требовал, чтоб записали, сколько сдадут «излишеств».

— Где у вас хлеб?

Показывают.

— А бильше нема? Смотрите, як найду!

Хлебом платить за все: пастухам (фунт в день), за случку (пять килограммов). Два дня назад обходили дома:

— Что дадите на ремонт церкви?

Сегодня старуха резюмировала:

— Щож це такэ? Хиба тих кил хватить? Пастухам — килы, нимцам — килы, церкви — килы, бугаю — килы.