Герман Занадворов - Главы романа

Старуха, должно быть, видела, как вышел Павел, как, спотыкаясь, несла его Наташа. Наташа готова была уронить его, упасть рядом, но услышала, что ее окликают:

— Иди сюда, доню. Иди сюда.

Вдвоем втащили они в хату Павла. Наташа от усталости или от волнения двигалась, как в тумане. Все делалось будто само собой. Появилась свежая солома, подушки, теплая вода для израненных ног Павла, чистые тряпки, чтоб их перевязать. Наташу била мелкая дрожь. Ей казалось: Павел сейчас, немедленно умрет.

— Доктора надо, бабушка. Доктора скорее, — повторяла она. Искала, не могла нащупать пульс.

Мягкие, сильные руки отстраняли Наташу.

— Не тревожь его, доню, он от голода заслаб.

— От голода?

Наташа пугалась еще больше.

— Дайте ему что-нибудь. Он же может умереть. Я заплачу. Честное слово.

Опять тот же неторопливый голос увещевал:

— Тише, голубка. Будет час — накормим и напоим, Не тревожь.

Обморок Павла перешел в сон. Наташа не заметила, когда это случилось. Она будто сама проснулась после обморока. Увидела, что за окном уже темно. Мигает каганец. Хозяйка прядет. На соломе под стеганым одеялом мечется человек, еле-еле похожий на Павла.

Старушка поднимается, гремит ухватами, ставит на стол миску борща.

— Садись. Повечеряем.

Наташе кажется, она вовсе не хочет есть. Она пытается отказаться.

— Спасибо, бабушка.

Но хозяйка будто не слышит. Кладет две ложки, режет хлеб.

— Где ты там, доню? Борщ простынет.

Наташа не решается отказываться вторично, присаживается к столу. Только сейчас она приглядывается к своей хозяйке. Маленькая старушка, положив на стол натруженные руки, сидит напротив. Глаза ушли глубоко, они темны и покойны, как вода колодца. Они ласкают по-матерински, без слов.

Наконец старушка спрашивает Наташу, кивая в сторону Павла:

— Что ж, он — муж твой, дочка?

Наташа смущается.

— Нет, знакомый.

Хозяйка глядит на нее понимающе, искоса.

— Полюбовник, значит?

— Нет, что вы, что вы! — испуганно протестует Наташа. Она опустила голову, начала старательно хлебать борщ. Хозяйка подвинула миску ближе, заговорила, будто утешая:

— Да ты не стыдайся. Греха тут нема. Колы б кинула в беде, то грех.

Наташа волновалась все сильней.

— Право же, бабушка, он знакомый. Мы с ним отступали вместе.

Старуха подумала, жуя губами.

— Ну и покохались, выходит, — сказала она убежденно, — ты мне не говори. Век прожила. Раз пошла за ним по несчастью такому, значит покохались.

Наташа уронила голову на край стола. Заплакала горько, навзрыд от всего сразу: от того, что старуха угадала затаенное, что, наверное, стыдно в такое время любить и что не может об этом думать Павел, что она беспомощная, принятая из милости в чужую хату, что Павел, наверное, умрет.

Старуха не утешала. Она знала такие слезы. Знала — суждены они женщине на веку. Раньше или позже смывают они девичью легкосердечность. Придет то, про что поется в песнях, чего ждет каждая смолоду, придет, и заплачет тогда впервой девушка бабьими серьезными слезами. Пусть кажется ей, что плачет от горя. Все же дай бог всякой узнать такие слезы.

Старуха не утешала. Наташа затихла. Бабка Илына постелила постель, тронула девушку за плечо.

— Ложись, доню. Завтра хлопот будет богато.

После слез стало легче Наташе. Спать не хотелось. Хозяйка долго ворочалась, вздыхала на печке, наконец захрапела. Тогда Наташа, не одевая туфель, осторожно пробралась к лежанке.

Павел вскрикивает во сне. Дрожат в темных глазницах веки. Потом он затихает, и девушка опять тревожно ловит его дыхание. Пусть он не похож на того — в Криничной. Пусть выздоровеет и, ничего не узнав, уйдет куда-нибудь. Сейчас он роднее, ближе всех на свете.

Наташа осторожно поправляет волосы на потном лбу. Натягивает, придерживает одеяло. Замирает лампочка. А Наташа все сидит, не спуская с Павла взгляда.

На следующий день Павел проснулся поздно. Солнце уже било в окно. Маленькая, недавно беленая хата цветисто сияла рушниками, мисками, бесчисленными клетками ряден на стенах. Кисловато, головокружительно пахло теплым хлебом и еще чем-то съестным, почти забытым.

Это напоминало сказочное превращение. Как он ни напрягал память — ничего не мог вспомнить, кроме освещенного солнцем тополя и немецкого часового. Что же случилось дальше? Павел осматривался неторопливо, осторожно.

Вдруг он увидел Наташу. Да, это несомненно была Наташа. «Что за черт, наваждение какое-то», — подумал Павел и для проверки тихо позвал:

— Наташа.

Девушка вскочила. Он увидел знакомые глаза, те самые, с неярким золотистым светом, что были в Оржице.

— Павел! — знакомые пальцы схватили его за руку.

Она. Несомненно она. Наклонилась. Губы дрожат.

— Зачем плакать, Наташа? Лучше дай воды. Да расскажи, как случилось.

А за Наташиным плечом появляется старческое в мелких жилках, почти материнское лицо.

— Одужал немного? Ну, пей.

Вода прохладна, чиста. Он пьет, наслаждаясь. Старуха уже снова несет что-то.

— Балачки после. Зараз покушай маленько.

Ложку за ложкой, чувствуя приятную теплоту во рту, в горле, ел Павел из рук хозяйки молочную кашу. Он пьянел, глотал, захлебываясь, пока старуха не отвела ложку.

— Ну, будет. Больше нельзя.

— Может быть, еще немножко, — просит за Павла Наташа.

— Нет уж. Неможно. Он сейчас хуже нарожденной дытыны. Кормить его надо помаленьку, как воробьенка.

Старуха отхаживала Павла, как умудренная опытом птица-хлопотунья едва вылупившегося птенца. Она ежеутренне готовила свежий отвар сушеных груш, журила Наташу:

— Ты, дивчина, рада мясом его накормить. Отваром пой. Грушки лучше всяких лекарств. Добрые грушки. Еще в позапрошлом году сушила.

Она раздобывала у соседей мед, готовила теплую сыту.

— Мед, сынок, для слабого, что молоко для малого.

Видя, что Павел заглядывается на борщ, утешила:

— Погоди, человек! Будет срок — и борщу и вареников тебе наварю.

Павел креп. Боли в желудке, которые мучили его в первые дни после лагерной голодовки, затихли. Рана на ноге очистилась. Глаза, спрятанные в глубокие впадины, поднялись, — к ним вернулся прежний блеск.

Каждое новое утро он встречал более бодрым, сильным, чем был накануне. Он возвращался к жизни, и клетки его мозга, и капли его крови пульсировали, радуясь и торжествуя. Хотелось бесконечно смотреть, слушать, двигаться. Все вокруг было драгоценным, полным, знакомым. Никогда еще солнечные лучи не были так теплы, сверкающи, как те, что ворвались утром в хату бабки Илыны. Они текли по лицу, будто пахучий, золотой теплый мед. Они текли, и все вокруг становилось небывало-красивым... А маленькое окно, в которое они проникали! Там вечно двигалась многоцветная чеканная осенняя листва. Там жужжали пчелы, гомонили воробьи... Когда открывалась дверь, оттуда врывался воздух прохладный, как ключевая вода, и хата наполнялась запахами опавшей листвы, дозревающих антоновок, влажной осенней земли.