Герман Занадворов - Рассказы

Только позже получал немец через солдата иль находил на столе записку и узнавал, что то был Калашников, и дурел от злости, звонил в соседний город — предупредить. Оттуда ругались по телефону, потому что сами уже успели остаться в дураках.

Рассказу, казалось, не будет конца. Одна другую сменяли истории о выпущенных из лагерей пленных, жандармах, повешенных перед крыльцом жандармерий, обозах, отправленных к черту на кулички, о комендантах, комиссарах, шпиках, полицаях, которых провел, заставил себе подчиниться бесстрашный партизан.

Слушатели хлопали себя по коленям, хохотали, заставляя звенеть стекла и стаканы. Они забывали, что хохотать над немцами запрещено. Они чувствовали, что не бароны в задранных к небу картузах, а они, селяне, хозяева на своей земле. Пусть попробуют немцы справиться вот с такими ребятами!.

Смех обрывался, когда кто-либо из слушателей вспоминал:

— А со стариками его как?

Ерастова гармонь замолкала. Густые брови над белыми глазами сходились сурово, прямо. Голос становился строгим, медным будто:

— Сами должны понимать. Забрали их. Запытали до смерти.

Помедлив, Ераст продолжал:

— Через немного дней приехал в тот район великий немецкий начальник. Приказал созвать комендантов, переводчиков, фольков. Их ловили по одному, привели на плац.

Вышел к ним начальник, чернее тучи, — только уж в советской форме. Сказал:

— Знайте! Вызвал вас я! Зовут меня Калашников. Слышали? Сколько вас всех есть?

Оказалось, немцев двести двадцать.

Сказал им Калашников во второй раз:

— Всех бы вас надо побить. Земле было б легче. Предупреждал я: побью сто за отца, сто за мать. Так и будет. Последние двадцать пусть идут. Пусть в Германию идут, пока пройти можно. И, если жить хотят, пусть дорогу на Украину забудут.

Своей рукой перестрелял он их двести. Над яром, куда жандармерия скинула его замученных стариков, приказал сложить их в две поленницы. В первой — сто. Во второй — сто. Возле первой вкопал столб, на нем написал: «Это за батька», возле другой — столб: «Это за маты».

А хату свою спалил, чтоб под родной крышей вороги не селились.

Так кончал Ераст, и увесистая наступала вокруг тишина. Он молча принимал от хозяйки какой ни есть дар, твердо шел к повозке. Мотря дергала вожжи. Коняка, покачавшись, трогала возок. Вез дальше Ераст думу про Калашникова.

Мы тогда встречались редко. И каждый раз удивлялся я Ерастову рассказу. От дня ко дню пополнял он его новыми подробностями, будто поднимал их Ераст прямо с дороги. Менялись, делались былинней слова. Наш парень становился похожим на тех удальцов, про каких пелось в любимых давних песнях.

Однажды вечером, застав Ераста одного, я спросил, зачем он старается сложить такую сказку. Или сам он верит, что есть такое, что есть Калашников?

Ераст долго не отвечал. Он сидел перед лежанкой, где пеклась картошка. Подкидывал хворост. Огонь разгорался. Розово светились неподвижные глаза.

Почему-то не верилось, что глаза слепы, наоборот, думалось, они видят и знают то, чего не видят и не знают иные.

Наконец, Ераст сказал:

— А не все одно, есть он или нет. Может, есть. Может, нет. Может, один. Может, их, Калашниковых, не перечесть. Не ты, не я — народ складывает про него сказку. Разве мы с тобой знаем, что было вперед: казак или песня про казака? Накипело у иного на сердце, да не у всякого сила и смелость есть. Задумается он, что бы сделал, коли б сила была. Один сказку сочинит, другой подхватит, свое наболевшее докладет. А дойдет до смелого да сильного — сказка делом станет. Думаешь, дума людская только позади дела идет? Коли нет Калашникова — еще, значит, будет. Люди не соврут. Раз такое говорят — нужен он им, как хлеб.

Он поднял голову и упрямо закончил:

— Есть он. Есть — и все!

* * *

Прошло недели две. Слухи о партизанском командире не утихали. Поговаривали даже, будто видели его в ближайшем городке.

И однажды снежным утром, когда люди собрались на наряд, из соседнего села принеслась поразительная весть: Калашников был там. Его встретил вечером на дворе полицай Гриц Лаврук, по прозвищу Пуколка. Полицай выструнился, завидев машину, а в ней немецкого офицера. Офицер по-украински приказал подойти. Забрал из рук Лаврука винтовку. Спросил строго:

— Какая винтовка у тебя? Советская? А ты, гад, немцам служишь. Иди, проси, пусть свою дают.

Машина стала у первой от дороги хаты слепого Ераста. Калашников ужинал там.

Через час я был у своего приятеля. Застал рубчатый след шин возле ворот, торжество в хате. Праздник был на столе, где лежал белый офицерский хлеб, по-праздничному хлопали двери, впуская все новых любопытных. Именинником выглядел в заветной вышитой сорочке Ераст.

Слепой повернул на шаги дышащее гордостью лицо. Заговорил, не ожидая вопроса:

— Он был у меня. Он самый. Вот тут он вечерял!

Ераст, волнуясь, рассказал, как услышал шум машины, стук в окно, тихий властный голос:

— Открой, хозяин!

Ераст откинул щеколду. Мимо, лязгая оружием, скрипя промерзшими сапогами, прошло шестеро. Отчетливый, военный голос переднего:

— Добрый вечер, хозяин! Поужинать можно у вас?

Голос вовсе не походил на осипший от водки и ругани полицейских, каких Ераст не переносил. Слепой поклонился:

— Будьте ласковы. Только какой у нас ужин. Лук да ячменники.

Тот же ответил:

— Ничего, хозяин! Нам лишь бы стол. Поедим свое. Видим, что не к старосте попали.

Хата наполнилась лязгом снимаемых автоматов, звоном ножей, запахом проперченных колбас, молодыми гулкими голосами. Ераст, напрягая слух, следил за тем, в котором признал командира. Тот из угла пригласил:

— Садись с нами, хозяин! Не стесняйся. Мы люди свои.

Не переча, Ераст сел так близко к неведомому гостю, что локтем осязал плотную шерсть его шинели.

Не видя его, слепой чувствовал, что это сильный, высокий человек с умными, усмешливыми глазами.

Не таясь, Ераст рассказывал, как живут люди, чего ждут, что слышит он, кочуя с гармошкой по ярмаркам и селам.

Гость слушал неторопливо, постукивая по столу пальцами. Только перед концом сказал:

— Знаем, что плохо. Знаем. Скоро будет лучше. Тогда, может, еще встретимся, песни послушаем. Люблю я старые песни, да сейчас времени нет.

Он встал. Негромко скомандовал:

— Выходите, хлопцы! Поехали!

И, обернувшись к Ерасту, добавил:

— Спасибо, хозяин! Прости, что побеспокоили поздно.

Ераст, испугавшись, что никогда не узнает, кто был его необыкновенный гость, спросил, торопясь:

— А кто же вы, простите, будете такие? С меня еще и староста спросит: кто, слепой черт, у тебя вечерял?

Командир, усмехнувшись, ответил с порога:

— Если староста спросит, скажите ему: Калашников был.

Когда оглушенный Ераст выскочил на двор, машина уже ушла. Ераст, босой, без шапки, долго стоял, слухом следя, как машина пересекала село, урча, взбиралась на гору, свернула на шоссе... Он стоял, когда уже ничего не было слышно, кроме шуршания ветра по снегу. Он дрожал от волнения, от холода.