Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью

Я долго думал, по чьему заданию действовал Степан? А не коммунистом ли был старый немец Грозфатер? Ведь он несколько лет сидел в концлагере.

В моем сердце росла гордость за смелого друга.

У каждого народа свои песни. Особенно их много у русских людей. В России во время уборки хлебов девчата заливаются соловьями — не остановить. А на вечерках песни сменяются заливистыми частушками. А частушка разве не песня? Это самая короткая и содержательная песня. Свадебные и плясовые, шуточные и грустные — сколько их, песен! А есть песни, полные печали. Их третий день поют в моей камере в Шверинской крепости недавно прибывшие штрафники. Их пятеро, и все пожилые, упрямые, как дубы. Они поют с утра до вечера, оплакивая неудачные побеги из фашистской неволи. И откуда они взяли столько печальных песен? Не иначе как сами сочинили и сочиняют теперь перед допросом. Как только они затянут, кажется, что вся камера поет. У одного голос грубый, но тянучий, у другого нежный, наполненный каким-то необыкновенным свистом. У остальных, вроде, голоса одинаковые. В день несколько раз из дежурного помещения приходил офицер, и, открыв «глазок», смотрел в камеру. Порой он подолгу стоял, не запрещая петь, а иногда сразу в дверь прикладом — молчи. Песня смолкала, а потом опять с еще большей силой гудела набатом.

А есть такая песня, которую знает каждый человек на земле. Но некоторые ее не поют из-за страха, другие поют в полголоса, а третьи смело и гордо. Вот о такой песне я и хочу рассказать.

Как-то, идя с кухни с котелком баланды по узкому коридору между блоков, я увидел в соседнем секторе четырех парней в английской военной форме. Они громко смеялись, показывая пальцем на невысокого негра из американского сектора. Негр стоял с опущенной кудрявой головой. В руках у него был пустой котелок. Почему над ним смеются союзники-англичане? Меня это заинтересовало. Я знал, что некоторые английские военнопленные — сынки крупных помещиков. Они любили посмеяться не только над негром, но и над своим же англичанином-рабочим. Я остановился. Негр, сложив три пальца вместе, показал на котелок и на свой рот. Значит, он хочет есть. Почему же тогда не идет за баландой? Я приблизился к проволоке, присел на траву. У меня с собой, как на грех, не оказалось ложки. Как быть? Показываю негру — ешь. А он тычет в меня пальцем, и ты, мол, ешь. Тогда показываю на торчащую у него из кармана ложку и развожу руками. Негр вытаскивает короткую, емкую столовую ложку и протягивает мне, мол, зачерпни ты, а потом я. Англичане продолжали смеяться, но когда мы начали есть через проволоку, из одного котелка, они вдруг замолчали, а я подумал: «Они вместе воевали на африканском фронте, вместе попали в плен и насмехаются над своим же товарищем. Как можно?»

Оказывается, для того чтобы получить на кухне суп, негр должен пройти через английский сектор в узкую дверь. Эти четверо англичан каким-то образом сумели закрыть дверь — и оставили негра без обеда. Дежурному же полицаю по кухне все равно, пришел ты или нет за баландой. У него свои заботы, как бы сэкономить побольше супа для себя. Глядишь, за котелок баланды выменяет пайку хлеба у военнопленного. А за пайку хлеба — табак или вино у немецкого конвоира. А после вместе курят и пьют. И так ежедневно.

Мы с негром легли на песок вдоль заграждения и через проволоку просовывали ложку, как иглу в материал. Негр мне показал фотокарточки. Я узнал, что его зовут Джоном, что у него двое детей: мальчик побольше, а девочка поменьше, что жена работает у богача на плантациях. Джон, увлеченный рассказом, ел медленно, стараясь ввести меня в курс всех событий своей тридцатилетней жизни.

Четверо англичан, приблизившись к нам, внимательно наблюдали за нашей трапезой, перебрасываясь изредка словами. Ложка медленнее стала нырять в квадрат проволоки. И суп с каждой ложкой становился все светлее и жиже. А в небе высоко-высоко из-за кучевых облаков выглянуло солнышко и ясными лучами, как будто в честь дружественного обеда, пригрело нас. Потом оно осветило весь двор крепости, наделив теплом всех поровну. Джон сказал, широко улыбнувшись, «спасибо» и вытер полные добродушные губы. И вдруг тихо, но басисто запел «Марсельезу». Из французского сектора кто-то громко подпел. Из блоков вышли, как будто вызванные в бой, французские военнопленные, и «Марсельеза» понеслась в небо.

Песня, словно приобрела крылья, влетела в главный корпус, и из окон стали подпевать американцы. Джон был запевалой, он во весь голос тянул ее, показывая красивые белые зубы. Англичане переглянулись, и один из них подошел к двери, снял замок и тоже запел. Голос у него был тонкий, пронзительный. Трое других англичан, сердито насупившись, пошли к своему блоку.

Жаль — песня не была допета. Ее прервал по приказу коменданта лагеря выстрел с вышки.

Когда я шел с пустым котелком в свою камеру, мне показалось, что песню подхватили чехи и поляки и понесли ее по своим блокам. В камере до моего прихода было тихо, но стоило мне переступить порог, как откуда-то из глубины заглушённым басом поплыла «Ой, умру я, умру…». Я перебил запевалу и прочитал стихи:

Когда я впервые увидел здоровенного мужчину с тонкими усиками под сплющенным носом, избивавшего тяжелой дубинкой еле стоявшего на ногах военнопленного парня с перебинтованной головой, мне показалось, что сердце мое вот-вот разорвется. Я стоял с воронежским учителем Николаем Ивановичем. По годам он ровесник здоровенному полицаю, у которого нет ни имени, ни фамилии. Всем объявлено, что его надо звать «Господин полицай».

— За что ты его бьешь? — вежливо спросил Николай Иванович. — Я-то тебя тогда даже на пять суток не посадил за мародерство…

— Он меня не назвал… — полицай замялся. — А тебе какое дело, товарищ командир?

— Господин полицай, — сказал Николай Иванович и плюнул.

У Николая Ивановича была в Воронеже семья: жена, сын и дочь. Высохший до костей, он каждый раз говорил о сынишке и мечтал вернуться к нему. Даже по ночам он бредил, окликая его во сне.