Владимир Першанин - Штрафники, разведчики, пехота

— Вот граница военного объекта. Кто перешагнет — стреляй!

— В человека, что ль?

— В нарушителя. И попробуй устав нарушить! Под трибунал пойдешь.

Расхожее слово — «трибунал». На передовой его, где надо и где не надо, употребляли. Водитель передернул затвор карабина и сказал: «Есть!» Лейтенант снова начал было кричать, но старшина веско объяснил:

— Я не картошку с кренделями привез, а боевые орудия, которые с танками будут сражаться. Может, ты, лейтенант, сам повоевать хочешь? Харчи сторожить кого постарше возрастом найдут.

Я уже немного повоевал и знал, что здесь, на передовой, мелкие должности, звезды, лычки мало чего стоят. На фронте действовали свои законы. Многое решали опыт и решительность человека, независимо от должности. Поэтому лейтенант-тыловик спорить дальше не стал и в наши дела не вмешивался. По приказу старшины мы вырыли две узкие глубокие щели. Они нам вскоре понадобились. Немцы стали обстреливать ближний тыл, и несколько снарядов взорвались неподалеку. Мы прыгнули в щели и терпеливо выжидали, когда прекратится стрельба.

Но стрельба не прекращалась. Передовая гремела и ухала, раздавались резкие хлопки «сорокапяток». Что там творилось, не знаю. Или контратаковали немцы, или пошла в атаку наша пехота, а орудия ее поддерживали. Нас было в щели человек пять. Я сидел рядом со своим дружком Ваней Крикуновым, земля-ком-воронежцем, и еще одним водителем из города Ломоносов. Я сам высокого роста, а тот, из Ломоносова, выше, чем я, крепкий здоровый парень. Фамилии, имени не запомнил, мы его звали «Ломоносов». Он тоже попал на передовую недавно и молился, когда снаряды пролетали низко. К войне парень еще не привык.

— Эй, Ломоносов, Бога-то нет, — поддел я его, желая показать свою храбрость.

Другой водитель, постарше, обругал меня:

— Помолчи лучше. Есть или нет, а закатит фугас в окоп — по частям не соберут.

Потом к нам нырнул старшина Мороз. Своей машины у Николая Егоровича не было. Он являлся командиром нашей группы, взвода или роты — не знаю. В общем, главный среди шоферов. Сказал, что кому-то надо подогнать машину поближе и забрать тяжелораненых. Он назвал фамилию одного из ребят, кажется того, постарше:

— Ты опытнее. Заводи и гони к сосновой гриве, где нас раньше хотели оставить. Погрузишь, сколько сможешь, и дуй в санбат. Потом на склады за снарядами.

Шофер в замасленном комбинезоне пошел к машине. Мороз вместе с ним, показал направление. До сосновой гривы было метров триста. Мы вылезли из окопа и наблюдали, как машина, сделав полукруг, миновала низину, кустарник и остановилась в том месте, где деревья были гуще. Раненых погрузили быстро. Полуторка тем же путем пошла назад и исчезла в лесу. Я забрался в развилку дерева и следил за передовой. Было любопытно, что там происходит. Немцев я не видел, а вдалеке горел танк. Наш или фрицевский — непонятно. Потом послали Ломоносова. Мы стояли кружком, и Мороз объяснял:

— Езжай тем же путем. Если начнут стрелять, делай повороты, крутись и ни в коем случае не останавливайся.

— Понял, — кивал головой мой сосед по окопу.

Но оказывается — ничего не понял. Разогнав полуторку, пошел по прямой, рассчитывая за минуту достичь сосновую гриву. Взрыв ударил с перелетом, еще один чуть ближе.

— Вилка! — ахнул кто-то.

Ломоносову надо было сворачивать, он ехал по открытому и наверняка пристрелянному месту. Но, видимо, ничего не соображая, прибавил газ. Фрицы в него не попали. Снаряд рванул снова с недолетом, однако осколки сделали свое дело. Машина вильнула, замедлила ход, а водитель, спрыгнув, побежал к нам.

— Ложись! Ложись, дурак!

Ломоносова подкинуло взрывом и шмякнуло о землю. Мороз и я кинулись вытаскивать товарища. Он лежал весь какой-то сплющенный, нога неестественно вывернута, правая рука что-то нашаривала в воздухе.

— Мама! — вытолкнул он из горла запоздалый крик. Мы потащили тяжелое, как куль с зерном, тело.

Первый раз на глазах у меня умирал человек. У парня была раздавлена и пробита грудь, сломана рука, изо рта шла розовая пена. Я невольно отшатнулся. На поляне добивали полуторку. Снаряд ударил под задние колеса, машина осела и вспыхнула, залитая бензином из лопнувшего бака. Я был как не свой. Старшина Мороз встряхнул меня. Ваня Крикунов, земляк, маленький, похожий на подростка, испуганно смотрел на умирающего парня.

— Петро, твоя очередь, — сказал старшина.

— Убьют… — то ли прошептал, то ли подумал я.

— Боишься?

— Боюсь, — признался я, втайне рассчитывая, что пошлют кого поопытнее.

Но Мороз приказ не отменил. Подтолкнул к машине и повторил:

— Не гони напрямую. Езжай по низине, в обход. Я, как автомат, сел за руль. Вздохнул.

— Давай быстрее! — торопили меня.

Но я приходил в себя. Потом не раз замечал, что в опасных ситуациях страх отступает. Тело, мозг, сосредоточенно ищут выход, и становится уже не до страха. Я водил трактор и полуторку еще в тылу, опыт имелся. Руки, ноги действовали сами, переключая рычаги и нажимая на нужные педали. Я подлетел к лесистой гриве, и санитары, откинув задний борт, загрузили в кузов двенадцать раненых. Еще одного посадили в кабину. Санитар встал на подножку, и я, развернувшись, двинул назад.

Самым опасным был участок при выезде из низины. Предстояло ехать метров сто по открытой поляне, которая была на виду у немцев. Здесь я понял, какую роль играет на войне случайность. На подъеме непроизвольно сбавил газ, и полуторка замедлила ход. Снаряд среднего калибра взорвался метрах в пятнадцати впереди. Если бы я шел с обычной скоростью, наверняка угодил бы под разрыв. Задержка в несколько секунд спасла и меня и раненых. Я вдавил педаль до пола, перегруженная машина, взревев, миновала поляну и влетела в лес. Дорога была отвратительная. В болотистых местах выстлана бревнами. Поперечный настил вытряхивал внутренности, а в кузове отчаянно кричали и матерились раненые.

— Добить нас хочешь?

— Да он руль в руках не держал!

После пережитого у меня не выдержали нервы. Остановился и, встав на подножку, закричал по-петушиному срывающимся голосом:

— Не орите! Не видите, дорога какая! А машину вести меня учить не надо.

Вмешался санитар и предложил тем, кому невмоготу, шагать пешком. Мне посоветовал:

— Потише езжай.

Но и скорость в десять километров мало что меняла. Бензин был некачественный, разбавленный лигроином, тряска продолжалась, а вскоре закипела вода в радиаторе. Теперь из кузова кричали, чтобы я ехал быстрее. Старший лейтенант, раненный в шею и плечо, сидевший со мной в кабине, устало проговорил:

— Не обращай внимания. Езжай, как можешь.

Но мне пришлось дожидаться, пока остынет мотор, потом буксовать в грязи, а на последнем участке двигаться по бревнам, уложенным вдоль. Здесь приходилось быть особенно внимательным. Соскользнешь, сам уже не выберешься. Довез я наконец раненых до санбата. Один, пока ехали, умер. В санбате скопилось огромное количество раненых. Человек пятьсот, а может, тысяча. Некоторые лежали в палатках, часть — прямо на траве, под деревьями. Стоны, выкрики, ругань.