Ежи Путрамент - Сентябрь

Ромбич его не слушал — щелкнул каблуками, откланялся и уже бежал к себе, звал Лещинского, искал Слизовского. Капитан был на месте и, как легавая, спущенная с поводка, едва услышав про согласие Ромбича, понесся прочь, только успел крикнуть через плечо:

— Я к Умястовскому!

Ромбич развил бешеную деятельность, его суетливость как бы передалась всем в убежище; из оперативного отдела выскочили майоры, а телефонистки, будто их ветром пригнало, столпились в углу, сержанты неведомо для чего принялись сдвигать столы. Лещинский неотступно ходил за Ромбичем, и тот отрывисто приказывал ему:

— Держитесь рядом со мной! Взять группу связи! Полутонка! Быть в готовности через четверть часа!

Звонок от Нелли.

— Да, да! — кричал он. — Все в порядке! Уже, уже, собирайся! Да, да! Через час самое большее! Да, да! Заеду! Да, как всегда, ты была права, как всегда! Отлично!

Лещинский стоял возле него и ждал, и выражение лица у него было такое странное, что Ромбичу стало не по себе. На всякий случай он снова нахмурился и добавил по возможности более унылым тоном:

— Положение тяжелое! Ничего не поделаешь! Держись, Нелли! Мы должны быть выше.

Она молниеносно поняла его и тоже умерила свой радостный визг. В самом деле, ведь не на воскресную прогулку они собираются!

А час спустя, когда его снова поймала группа «Нарев» и он слушал полные отчаяния донесения о ночной атаке немецкой кавалерии и танков, о панике в тридцать третьей и сорок первой, о бегстве, о потерях, его уже не волновали эти вести, напротив, ему приходилось сдерживать себя, чтобы не отвечать: «Да, да, в порядке, идет как надо!»

Потому что воистину все шло как надо! Катастрофа под Наревом обусловила эвакуацию, столь желанное теперь бегство из Варшавы. Она обосновывала эвакуацию, делала ее просто необходимой. Ромбич поспешил к Рыдзу, желая еще раз показать, какой у маршала умный советчик. Но Рыдз уже уехал.

Ромбич вернулся в свое убежище. Оглядел его в последний раз. Нисколько не умилился. Все еще висела закрытая шторой карта. Он бросился к ней, рванул шнурки, сорвал еще остававшиеся флажки и швырнул их в угол, потом стал молотить кулаками по карте, схватил большие ножницы, вспорол Поморье, разрезал Куявы, Мазовию, рвал Келецкое и Краковское воеводства, северное Прикарпатье.

А потом поправил сдвинувшийся в этой схватке с картой пояс с пистолетом, напялил на голову конфедератку, с достоинством, строго поджал губы, подал знак Лещинскому, и они пошли к машинам.

Уже была ночь. На улицах безумствовали толпы. Обращение Умястовского попало в точку. «Ну, по крайней мере с этим справились», — подумал Ромбич не без удовольствия.

Анна бежит из кухни в спальню, достает из бельевого шкафа рубашки Виктора, складывает их, запихивает в рюкзак между запасной парой башмаков и буханкой хлеба. Виктор растерялся, он еще не понимает, что означает прощание с квартирой, с вещами, с жизнью, которую он вел до сих пор, в течение скольких-то лет, прощание с самим собою, с тем, каким он был в мае, августе, вчера, сегодня, еще последние четверть часа.

«Он уйдет отсюда уже другим человеком и никогда не вернется, а я останусь и, несмотря на это, тоже погибну, стану другой, лучше или хуже, наверно, хуже». Анну пугают эти мысли. Она холодеет от страха.

— Дорогая, — зовет ее Виктор, — поторопись! Слышишь, Пеньковский уже уходит…

С лестницы доносился плач, хлопанье дверей, чьи-то тяжелые шаги. Наверху беготня, передвигают чемоданы. Анна стоит и думает о себе, бессознательно стараясь увидеть в зеркале ту незнакомку, какой она станет завтра, даже сегодня, после того как за Виктором захлопнется дверь их квартиры. А потом представляет себе лицо с усиками, с вихром на лбу… Тошнота подступает к сердцу и к горлу.

— О чем ты думаешь? — подбегает к ней Виктор. — Не забудь носки, мыло, полотенце…

— Я иду с тобой, — отвечает Анна.

— Но, дорогая, ты ведь слышала, только мужчин…

Четверть часа спустя они уходят, захватив рюкзаки и портфели, ключи оставляют у дворника. Вблизи город черный, вдали красный. На западе — зарево, на севере — плоские крыши, утыканные трубами; на фоне пожара кажется, будто они вырезаны из черной глянцевитой бумаги. В отдалении грохот, а поблизости — шарканье ног, крики, рыдания.

Они двинулись походным шагом. К общему потоку присоединялись все новые толпы, выходившие из боковых улиц. Анне и Виктору преграждали дорогу небольшие группы: сгибаясь под тяжестью вещей, шли мужчины, женщины вели с собой детей и стариков, из-за этого приходилось идти медленнее, подниматься на тротуар.

— Черт подери! — расстраивался Виктор. — Хуже всего менять темп.

А сам он ускорил шаг, и Анна решила, что он делает это нарочно, желая показать ей, какая она для него обуза, и изо всех сил старалась не отставать. Так они дошли до центра, и здесь закончилось это бессмысленное супружеское состязание: стало слишком тесно.

Толпа с каждой минутой густела. Они едва ползли.

— На мост!

Виктор попытался подтолкнуть Анну. Ничего из этого не вышло: оттуда тянулись воинские обозы.

— Держись, держись! — кричал Виктор, оттиснутый вправо толпой, отступившей перед лошадьми.

Только возле памятника Мицкевичу Залесским кое-как удалось вырваться из давки. Двинулись дальше по Краковскому Предместью. Вскоре и здесь образовался затор.

Они продвигались на шаг и останавливались, уткнувшись в спины тех, кто стоял перед ними, а сзади следующие ряды упирались в их рюкзаки. Толпа замирала на несколько секунд, снова двигалась.

— Боже мой, что будет на мосту! — вздыхал Виктор.

Из боковой улицы выбежали женщины, оравшие:

— Быстрей, быстрей, они уже на Воле!

— Немцы на Воле! — подхватил чей-то звонкий голос.

— Эй вы, двигайтесь!

— На Воле, на Воле, — как огонь по сену, бежал слух, изменял направление, обрастал подробностями и Залесских настиг уже в виде репортажа: в город въехали танки, возле заставы был бой, два танка подожжены, сто идет дальше.

— Враки! — кричал кто-то. — Я как раз еду от заставы, никаких немцев там нет!

Крик этот быстро затих, люди твердили:

— Есть немцы или нет их, все равно там что-то случилось!

Давка продолжалась.

Так они целый час проталкивались до моста Понятовского. Здесь был настоящий ад. Три человеческие реки слились в одну. Толпа застыла на месте, только на середине моста слышались крики, брань, там даже дрались: кто важнее, кого пропустить раньше других. Запоздавшие лимузины ревели во всю мочь. Залесские, подхваченные внезапно пришедшей в движение толпой, очутились возле одной такой машины, в темноте увидели женские лица, припавшие к стеклам, мужчину за рулем, непрерывно сигналившего, собачку, отчаянно лаявшую между чемоданами. Машина гудела, собачка тявкала, женщины что-то кричали, толпа медленно проходила мимо, осыпая их бранью: