Ежи Путрамент - Сентябрь

В этом мирке были не только свои моды и язык. Совсем как в феодальном негритянском королевстве, здесь имели силу особые титулы. Рядовые курсанты располагали не большими правами, чем крепостные крестьяне. Моряки были шляхтой. Рулевые — баронами, но наиболее высокое положение занимали те самые детины, морские капитаны. Однако в отличие от феодализма переход из одного класса в другой был возможен, хотя и не легок. Вероятно, соблазненная всеми этими трудностями, Анна энергично принялась за учение и после двух сезонов стала рулевым.

В сущности, это был очень увлекательный спорт, хотя и несколько бессмысленный, вроде салата или десерта к обеду: приятно, но не насыщает. Вернувшись домой с дипломом рулевого, Анна после первых гордых воспоминаний: «Человек за бортом!»; «Поворот через корму!» — все же подумала: «Неужели вся жизнь — это только салат?»

И она снова попыталась устроиться на должность адвоката-стажера, но вскоре убедилась, что и сейчас осуществить это немыслимо. Тут нужна была целая сеть знакомств, интриг и усилий. Она могла бы, конечно, работать у Виктора. Но теперь это было бы для нее уже совершенно невыносимо.

Виктор, кажется, был доволен таким положением вещей. В период увлечения Анны парусным спортом между ними возникали ссоры, отчасти он ревновал, правда, не к кому-либо персонально, а вообще, но главным образом бывал неприятно удивлен. Это хорошо для студентов, но не для супруги адвоката Залесского. В грязном комбинезоне? В двух шагах от Юраты? Но кто-то из знакомых в конце концов убедил его, назвав фамилии других дам из высшего общества, тоже занимавшихся парусным спортом, что ходить в грязных полотняных штанах — высший шик. Тем не менее, когда Анна охладела к парусному спорту, Виктор этому очень обрадовался. Она поняла: он хотел в ней видеть только жену, только приложение к собственной персоне, необходимое, но беспомощное, как вагон без паровоза.

С тем большей яростью ринулась Анна на поиски путей к спасению. Теперь ее преследовали странные мысли. Ежедневно по утрам, когда, стараясь как можно дольше протянуть состояние дремоты, она наконец просыпалась, то думала о своем возрасте: двадцать шесть лет и восемь месяцев, двадцать семь. А дальше что?

Дальше двадцать восемь, тридцать, сорок пять. Жизнь, столь прекрасная и заманчивая еще несколько лет тому назад, казалась ей теперь тупым и безжалостным чудищем, изо дня в день пожиравшим ее молодость, ее тело, ее безвольное естество.

Дети? Сначала их не хотел Виктор — боялся, что непомерно возрастут расходы… Теперь она сама яростно отгоняла мысль о детях. Они окончательно приковали бы ее к Виктору, а это теперь пугало Анну. Но порвать с ним она тоже не решалась: какие у нее были для этого основания? Он всегда ровен, весел, уступчив. Чтобы расплавить супружеские цепи, будь они отлиты даже из олова или свинца, нужно хотя бы небольшое повышение температуры — в холодном состоянии они держали крепко.

Стыдно признаться, но только угроза войны вырвала Анну из состояния прогрессирующего духовного паралича. С помощью одной из своих подруг-юристок она попала в Красный Крест. Подруга тоже была замужем и тоже не знала, что с собой делать. Они пошли на курсы медицинских сестер. Так же как и на курсах по мореплаванию, нудные лекции чередовались с практическими занятиями, которыми, не жалея сил, пичкали их инструкторы. Но стоило развернуть газету, и возможность применить свои знания для настоящего дела, которую так тщетно искала Анна в парусном спорте, вырисовывалась перед ней во всей своей мрачной конкретности. Это сразу придало смысл и бесконечному обматыванию бинтом ножек стула, и утомительной тренировке по искусственному дыханию, и зубрежке: газы делятся на отравляющие, удушающие, общеядовитые и… как называется четвертая группа? Слезоточивые и чихательные!

Потом началась другая работа, также целиком поглощавшая Анну, — рытье щелей для бомбоубежищ, изучение правил противовоздушной обороны, наклеивание полос бумаги на окна, учебные затемнения. У себя, на Жолибоже, они группой в несколько человек выкопали почти двадцатиметровую щель, прикрыли ее досками и сверху насыпали в соответствии с инструкцией не очень толстый слой земли. Как в школе, Анна повторила на память заученный урок: «Это защитит только от воздушной волны и осколков, от прямого попадания не спасет». Дома она не выдержала и с гордостью показала мужу мозоли на руках, один был даже кровавый. Но Виктор рассердился:

— Тебе совсем не нужно это делать, за что же дворникам деньги платят? Бинтики, перевязочки — это я еще понимаю…

Нет, он ничего не понимал. Видя, как его профессия, состоящая в том, чтобы разрешать споры между независимыми конкурентами в промышленности и торговле, становится чем-то вроде нотариальной конторы, регистрирующей заключение договоров между концернами, Виктор не представлял себе, что образ жизни этих счастливцев, которым при существующем строе совсем не нужно отдавать всю свою жизненную энергию за кусок хлеба, неминуемо рухнет, что этим счастливцам придется в один прекрасный день увидеть перед собой зияющую пустоту и что лишь кое-кто из них найдет счастье в этой пустоте.

Он ничего не понимал. Не понимал, что жизнь, какой он ее знал, похожа на огромную и гладкую наклонную стену. У подножия ее копошится необозримое скопище людей. Сильные расталкивают и душат слабых, по их спинам, животам, головам взбираются все выше, цепляются за гладкую стену. Вглядываясь в манящую их вершину, обливаясь потом, они поднимаются на несколько сантиметров, на метр, но одно неосторожное движение — и они стремглав летят вниз, снова попадают в кучу копошащихся тел. Ну а те, кому все же удалось доползти и ухватиться за вершину, подтягивают на руках ослабевшее туловище и заглядывают по ту сторону…

Понимала ли это Анна? Несколько месяцев назад ей попали на глаза предсмертные строки Лесьмяна [35] Болеслав Лесьмян (1878–1937) — известный польский поэт, представитель польского символизма. . Странное стихотворение, из тех, что стоят на трудноразличимой границе между шедевром и халтурой. Ее все время преследовали его навязчивые строки:

Нет, то был голос, только голос, Лишь голос — больше ничего.

Анне казалось, что поэт удивительно точно выражает и ее собственное настроение, и она даже черпала в этих строках какое-то грустное утешение. Так больному приносит облегчение, хотя и воображаемое, название болезни, которая его мучает. Только предвоенная лихорадка стерла из памяти Анны эти строки. Нет, Анна не понимала, а может быть, понимала, но только чуть-чуть. Меньше даже, чем Лесьмян.

Было бы неправильно утверждать, будто ее энтузиазм — это следствие повседневной тоски. Не разбираясь в политике и не любя ее, Анна презирала Гитлера по многим причинам. Он был удивительно вульгарен — эти усики, этот нос, этот лоб! Все, что он провозглашал, было направлено против полузабытых истин, почерпнутых еще в шестом и седьмом классах из «Антека», «Хама», «Михалека» [36] Названия произведений Б. Пруса и Э. Ожешко. . Как бы Гитлеру назло, Анна стала афишировать свою близость с университетскими подругами-еврейками. Отец Анны был известным врачом, и она никогда не знала лишений, но с детства усвоила: надо стыдиться того, что другие люди бедствуют. А Гитлер призывал к уничтожению бедных, слабых и гонимых. Его проклятия и угрозы помогли ей понять, как горячо она любит свою страну, эту плоскую, однообразную, отсталую и убогую Польшу. Сперва она стыдилась этого чувства. В ее среде издавна считалось признаком хорошего тона вообще скрывать свои чувства и уж, во всяком случае, не распространять их на серую, нищую родину. Пусть этим занимаются капралы и кухарки — для них и стряпаются сентиментальные, патриотические, халтурные фильмы. Потом чувство Анны так выросло, что она забыла о стыде. Каждое новое выступление Гитлера она воспринимала как прямой вызов ей лично. Впрочем, в сущности, так оно и было.