Ежи Путрамент - Сентябрь

Наконец спорщики замолкли, так и не придя к соглашению. Снова женщины принялись ругать спекулянтов. Смеялись над Рачкевичем и Паенцким, которые для встречи с министром вырядились во все черное, как на свадьбу.

— В такую жару! — хохотала Драпалова. — Рожи красные, как свекла, ботинки начищены. Я незаметно песочком плеснула на его лакированные сапожки. Подпрыгнул, как будто на огонь наступил!

— А как этот министр выглядит? Очень важный? — спросил Кравчик.

Драпалова посмотрела на Геню, а та в сердцах только рукой махнула.

— Это из-за него с подвалом ничего не вышло. Столько полицейских понаехало министра охранять!

— Ну, ты-то не больно испугалась! — Драпалова повернулась к мужчинам. — Только мы вышли из подвала, и он подъехал. Полицейские честь отдают. А наша Геня прямо к нему. Что это, говорит, мы тут щели копаем, убежища готовим, а нас полицией стращают! Так ему в лицо и выпалила!

— Я его знаю. — Геня небрежно махнула рукой. — Он как цыган со скрипкой, по всем свадьбам бродит. Неделю назад, когда пулеметик вручили, тоже здесь был…

— Ну и что он тебе ответил?

Ответ, видно, пришелся Гене не по вкусу, и повторять его не хотелось. Драпалова поспешила подруге на выручку:

— Строгий мужчина! Как закричит! Дело, мол, идет о государственных интересах, а вы, мол, только о себе думаете… А она ему — что все это один обман…

— Пани Геновефа! — Малиновский только головой покачал. — Сказать самому министру, что это обман!

— А что он мне сделает? Что могли, то уже сделали! И верно, обман. Сами кричат, будто убежища нужны, а как до дела дойдет — один обман!

— А он снова… — с волнением продолжала Драпалова, — что государственные интересы превыше всего, что все должны жертвовать собой…

Геня сидела вся красная и смотрела в окно. Кравчик дотронулся до ее руки.

— Не расстраивайся. У них всегда так, как только какое-нибудь жульничество, сразу кричат — государство! И норовят, чтобы кто-нибудь другой приносил жертвы…

У Бурды было достаточно оснований резко ответить на жалобы Кравчик. С того понедельника минуло всего десять дней, но в жизни Бурды словно две эпохи прошли, и обе кошмарные, только каждая по-своему.

В первые дни он как будто отупел. Двигался, ел, разговаривал, улаживал текущие дела, но не видел перед собой того горизонта, который придает существованию человека смысл. Иллюзии, так хорошо служившие ему в течение столь тягостного для всех последнего полугодия надежной опорой и утешением, были полностью сметены одним телефонным звонком.

Убедившись в неотвратимости поражения, Бурда сразу с этим примирился: слишком уж рискованными были все планы Бека. Где-то в самой их основе крылся какой-то просчет, из-за которого вся задуманная им комбинация должна была рухнуть. Рухнуть и похоронить под своими обломками всех, кто делал на нее ставку. Бурда взглянул в лицо фактам и понял их безжалостную логику. После беседы с Фридебергом он уже не надеялся на чудо и в душе был готов к собственным похоронам. Единственное, что его еще тревожило, — это забота о том, чтобы похороны эти были достаточно пышными и комфортабельными. Подобно праславянам, индийцам или другим древним народам, которые верили в переселение душ или в дальнейшее существование в загробном мире, он заботился теперь о том, чтобы ему положили у правой руки кувшин с медом, филе из лося, любимое копье, лук, верную жену с распущенными волосами и белоногого рысака.

Как быстро он понял это? Через каких-нибудь четверть часа после телефонного звонка. Не столько понял, сколько почувствовал. Как будто в душе была запрятана какая-то умная машинка, которая в определенный момент автоматически что-то там выключила и запретила разбрасываться ценностями, которые понадобятся для дальнего странствия на тот свет.

Однако это ничуть не помешало ему попасть впросак с Вестри. Какое несчастье, что Вестри пришел как раз в понедельник. Впрочем, во вторник он уже не пришел бы.

И зачем только Бурда напустил на себя министерскую гордость, не обождал, не попросил времени для раздумий?

Бурда все же надеялся, что Вестри, как и обещал, еще раз сам явится. Но он не пришел да и не мог прийти. Тогда Вестри делал ставку на минимальный шанс мира в надежде, что войны все же не будет, и за бесценок покупал все, что подвернется под руку. А на что он мог рассчитывать теперь? Теперь и полпроцента было бы слишком дорого. Ничего не поделаешь — Вестри не придет.

Как ни странно, но для Бурды в течение последних дней именно это явилось самым неприятным переживанием. Во всем остальном он испытывал чувство какого-то необычайного спокойствия и с удивлением взирал на людей, с суетливым волнением метавшихся взад и вперед. Не поспевая за инструкциями на случай войны, директора департаментов рвали на себе волосы. Начальники отделов дрожали, как осиновые листья: точно ли они выполнили директивы относительно какого-нибудь старосты или воеводы? Что и говорить, даже министры волновались, что дела в министерствах идут не так, как надо. Милый премьер не спал по ночам от волнения из-за проволочных сеток, его мучил вопрос, снесены ли каменные стены, чтобы в случае газовой атаки была достаточная циркуляция свежего воздуха.

А он, Бурда, был спокоен, — спокоен с самого вторника. Словно не он, а какая-то машина рассортировала за него все дела, откинув то, что было важно вчера, и выдвинув на первый план то, что отныне станет самым главным. Он привык думать, будто находится где-то посредине между жизнью и небытием, или, точнее, между бренным, суетным миром и потусторонним покоем.

Сколько сейчас в Польше таких людей, которые, как он, понимали, что их ждет в ближайшем будущем? Бек? Наверняка. Может быть, Рыдз? Может, Славой — хотя нет. Вот он, естественный отбор: теперь дураки не замаскируются ни пышными фразами, ни услужливостью, ни изворотливостью. Может, Ромбич? Этот уже давно спит только по два часа в сутки. Дурак, самый настоящий дурак.

Его охватило странное чувство. Все может рухнуть — люди, города, государства, но такое нематериальное явление, как ненависть, переживет все, оно прочно, как фильтрующийся вирус, которого не убьешь ни огнем, ни холодом. В этой огромной катастрофе, которую предотвратить никому не удастся, Бурда найдет хотя бы в ненависти что-то приятное для себя. Он видит то, чего не видит Ромбич. Более того, именно эта катастрофа сорвет маску с Ромбича и покажет, чего стоит этот Прондзинский. Хотя Бурда плыл в одной лодке с Ромбичем и лодка эта была подхвачена быстрым течением близ водопада, в его душе все же притаилась надежда: «Хоть погибнем вместе, но Ромбич при этом будет выглядеть шутом, а я до конца не утрачу чувства собственного достоинства». Он тихо этому радовался. Возможна ли такая радость? Да, если верить в переселение душ или в какой-нибудь праславянский или эллинский эдем, в котором души продолжают свое существование, хотя бы в бледной и нереальной форме. Ну, скажем, в форме тени, которая ничего уже не может сделать, но все помнит. Немногие достигнут этого эдема, но в их числе будет и Бурда. А в таком случае разве могут сейчас интересовать его те, что не способны обеспечить ему в дальнейшем земную жизнь?