Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

Кристина тоже подняла голову.

— Что случилось?

— Пришел наш сосед.

— Ты его знаешь?

— Нет.

Он снова лег, но уже не мог отделаться от этих звуков за стеной. Он только теперь понял, что за последний час, с тех пор как пришла сюда Кристина, он ни разу не вспомнил, почему оказался в чужом гостиничном номере. Этот час, промелькнувший как короткий миг, не связанный ни с прошлым, ни с будущим, был за пределами его жизни. И вдруг все снова нахлынуло на него. Вот Щука открыл окно. И снова наступила тишина. Наверное, он стоял у окна. Потом опять послышались шаги и стук отодвигаемого стула.

— Ужасно все слышно, — прошептала Кристина.

— Да. Что ты делаешь завтра?

— Завтра?

— Вернее, сегодня. Ведь уже за полночь.

— Вечером, как всегда, буду в баре.

— А днем?

— Ничего. Путятыцкие пригласили меня обедать.

— Ах, эти? Они твои родственники?

— Седьмая вода на киселе. Мы с ними в родстве через Фреда Тележинского. Собственно говоря, я познакомилась с ними сегодня, а заодно и с тобой по всем правилам хорошего тона.

— У меня был очень смешной вид?

— Немножко. Но это только я заметила. Зачем ты к ним подсел?

— А ты не догадываешься?

— Глупенький, — прошептала она.

За стеной ходил Щука. Взад и вперед. Упорно, по одной линии — взад-вперед. Примерно посредине комнаты под его тяжелыми шагами каждый раз скрипела половица. Мацек старался не прислушиваться к этим звукам. Он зажмурил глаза, крепче обнял Кристину, чтобы забыться и не ощущать ничего, кроме нежных прикосновений ее пальцев. Вдруг ее рука замерла. На левом боку, под ребрами, у него был большой шероховатый шрам.

— Что это?

— Это? Так, пустяки! Рана.

— Ты был ранен?

— Да, что-то в этом роде.

— Когда?

— Еще до восстания. Попал в переделку.

— Как тебя звали дома?

— Дома? По-разному. Отец — Мацей, мать и брат — Мацек.

— А товарищи?

— Мацек.

Он почувствовал, что она улыбнулась.

— Ты чего смеешься?

— Так просто, вспомнила, что отец, когда я была маленькая, звал меня Тиной.

— Тина, — повторил он нежно. — Красиво.

Он осторожно поцеловал ее в губы. Влажные и теплые, они податливо раскрылись. Он прижался к ним крепче, с такой страстью, будто в этом поцелуе жаждал не только выразить свои чувства, но обрести спасение, верную и единственную защиту. Но сквозь шум пульсирующей крови он слышал за стеной шаги — взад-вперед, взад-вперед, а перед закрытыми глазами, в кромешной тьме, как призрак, стоял Щука, каким он запомнил его, когда тот, ссутулившись и тяжело опираясь на палку, поднимался по лестнице. Что ему сделал этот человек? Почему он должен его убить? Убить. Впервые это слово зазвучало для него тревожно и грозно. Он столько раз убивал! Что могло быть проще! Жизнь и смерть ходили бок о бок. Гибли враги, гибли друзья. Жизнь и тех и других висела на волоске. А смерть бесследно улетучивалась из памяти. Но вот в четырех стенах своей комнаты-одиночки, перед тем как лечь спать, одиноко ходит чужой человек, неожиданно ставший ему близким. Этот незнакомый человек еще живет, двигается, у него какие-то планы, желания, надежды, своя жизнь. Есть ли у него родные? Что ему дорого в жизни? Кто его ждет? Кто любит — женщина, друг?

Им овладела нервная дрожь. Он поднял голову. Губы, только что целовавшие Кристину, пересохли и одеревенели.

— Ты пойдешь к ним обедать? — сдавленным голосом спросил он.

Она не сразу поняла, о чем он говорит.

— Обедать?

— Ну, к этим…

— Ах, вот что! Почему ты вдруг вспомнил об этом?

— Пойдешь?

— Еще не знаю.

— Не ходи! — умоляюще прошептал он.

Она молчала.

— Не ходи. Давай проведем этот день вместе. Вдвоем…

— Что?

— Ты ведь понимаешь, о чем я…

Глаза у него блестели, черные волосы упали на лоб.

— Кристина!

Вдруг она отшатнулась.

— Нет! Нет!

— Что «нет»?

— Не хочу. Это бессмысленно.

Он хотел ее обнять, но она вырвалась.

— Не хочу, не хочу…

Голос у нее дрожал и срывался.

— Почему?

— Почему? Не понимаешь? Очень просто, потому что ты уезжаешь отсюда…

Возразить было нечего.

— Да. Я должен уехать.

— Тогда к чему все это, к чему? Утром мы простимся и разойдемся в разные стороны…

— Я еще побуду здесь немного.

Она покачала головой.

— Все равно. Довольно с меня разлук, воспоминаний. Всего, что остается в прошлом. Не хочу обременять себя никаким багажом.

— А приятные воспоминания?

— Если заранее известно, что они окажутся только воспоминаниями?

Щука продолжал ходить за стеной. Но вот он остановился. И сразу, точно в глубоком колодце, повисла тишина. Мацек лег. Кристина наклонилась над ним и стала гладить по голове.

— Когда ты уезжаешь?

Он хотел сказать: через неделю, но не смог солгать.

— Во вторник.

— Ты вернешься?

— Не знаю. Но, может, мне еще удастся все изменить.

— Что все?

— Разные дела. Прежде всего — одно, самое важное.

— А тебе удастся?

— Может быть…

— Но стоит ли?

Она легла рядом с ним и продолжала гладить его по голове. Прикосновения ее пальцев были нежны, как поцелуи.

— Видишь ли, — сказала она, глядя в темноту, — у меня своя жизнь, у тебя своя. Мы случайно встретились. Нам было с тобой хорошо. Чего же еще надо?

— Ничего?

За стеной заскрипела кровать. Стукнул скинутый ботинок, потом второй.

— Обними меня, — шепнула Кристина.

Он слышал, как бешено колотится ее сердце. Вдруг он ощутил на шее ее горячие губы. За стеной полилась из крана вода.

— Любимая.

Сказал — и сразу почувствовал огромное облегчение, несказанное счастье, ошеломляющий восторг, будто в одно это короткое слово не только вложил всего себя, но как заклятьем отгородился им от того жуткого, мучительного и неотвратимого, что притаилось рядом.

— Любимая, — повторил он со всей нежностью, на какую только быт способен.

Последние посетители покинули «Монополь». Было уже утро. В зале погасили свет. Оркестранты убирали инструменты. Молодой пианист одним пальцем наигрывал «Походный марш».

— А-а! — зевнул толстяк скрипач и сел на стул. — Ног под собой не чую. Перестань, Юлек, и так голова раскалывается…

Пианист засмеялся, захлопнул крышку рояля и стал насвистывать тот же мотив. Из бара доносился разноголосый пьяный шум. Там еще продолжалось веселье.

— Ну-с, господа! — Скрипач встал. — Пора и по домам!

Он спустился с эстрады. За ним лениво и вяло потянулись остальные. Вдруг скрипач остановился.

— Слышите?

В баре пели «Сто лет». Нестройные мужские и женские голоса слились в неразборчивый гам: «Да живет, да живет сто лет, сто лет…»

— Ишь веселятся! — буркнул рыжий саксофонист.

В этот момент, покачиваясь и балансируя в воздухе руками, из бара прибежал Котович. Приостановившись и оглядев зал, он двинулся прямо к музыкантам. Лицо его сохраняло одухотворенное выражение, волосы в поэтическом беспорядке развевались над высоким лбом — он был само вдохновение.