Ежи Анджеевский - Пепел и алмаз

— Я ведь не дезертировал, а честно поделился всем с тобой, Анджей.

— Вопрос — чем ты поделился? Тем, что хочешь дезертировать. И ты ждал, что я тебя обниму, благословлю и скажу: «Ну и чудесно, дорогой, раз ты влюблен, иди на все четыре стороны — ты свободен». Нет, погоди! Сколько раз мы с тобой рисковали жизнью? Разве тогда тебе пришло бы в голову подойти ко мне и сказать: «Слушай, Анджей, я влюбился и хочу жить спокойно, можете на меня больше не рассчитывать». Сказал бы? Или во время восстания, когда мы в Старом городе были?

— Тогда другое дело.

— Ошибаешься. Сейчас ты такой же солдат, как и тогда.

Хелмицкий резко обернулся к нему.

— Во имя чего я должен всем жертвовать? Тогда это было понятно. А сейчас? Ну, скажи! Во имя чего я должен убивать этого человека? И других? Убивать и убивать. Во имя чего?

— Не лезь в бутылку. А до сегодняшнего дня ты знал, во имя чего? И в субботу, когда мы обсуждали это дело, тоже знал?

Хелмицкий молчал.

— Нет, — сказал он наконец. — Я просто не задумывался над этим.

— Очень жаль.

— Ты сам знаешь, как все было.

— Это не оправдание.

— Я не оправдываюсь. Думай, что ты говоришь, Анджей!

— А что же ты делаешь?

— Я, наоборот, обвиняю себя.

— И, ударив себя кулаком в грудь, хочешь спокойно наслаждаться любовью, да?

Хелмицкий опустил голову.

— Анджей, — тихо произнес он, — разве ты не понимаешь, что человек может измениться?

— Понимаю. Но существует нечто неизменное, о чем ты начисто забыл.

— Дисциплина?

— Нет. Честь.

— Честь, вопреки здравому смыслу?

— Не будь смешным. И оставь эти громкие слова. Мы с тобой не какие-нибудь романтические слюнтяи. При чем тут здравый смысл? Что ты под этим подразумеваешь? Подумай сам, когда ты бываешь самим собой? Вот ты сказал, что изменился. Позавчера ты был другим человеком. Через неделю снова переменишься. Когда же ты верен себе, своему здравому смыслу, вчера или сегодня? Или по очереди? Нет, старик, так дело не пойдет. Верность — она помимо нас. Ты забываешь, что ты много лет был в наших рядах и сейчас еще с нами. Вот что надо принимать в расчет. Человек верен себе, когда он верен долгу. Вот что такое честь. Понял? А изменился ты или нет, это никого не касается.

Хелмицкий сидел, понурившись, зажав между коленями сплетенные пальцы, и слушал.

— Итак, что же я должен делать? — спросил он глухим, усталым голосом.

— Во-первых, взять себя в руки и не распускаться. Во-вторых…

— Знаю. И дался тебе этот человек…

— Дело не в нем, глупый. Но приказ есть приказ. И вопрос стоит так: или ты его выполнишь, или я зго сделаю за тебя.

Мацек выпрямился.

— Ты?

— Конечно. А ты как думал? Ведь я с самого начала хотел взять все на себя. Вспомни-ка, как было дело? Разве ты не просил, чтобы это тебе поручили и чтобы я переговорил с Флорианом?

Из соседней комнаты кто-то вышел в коридор. Хлопнула дверь, и повернулся ключ в замке.

Анджей прислушался.

— Он?

— Кажется.

— Ушел?

— Наверно.

— Его охраняют?

— Не знаю. Я ведь тебе говорил, что он пришел недавно.

— А что он завтра делает, не знаешь?

Мацек медленным, усталым движением провел рукой по лбу.

— В десять похороны… хоронят тех двоих…

— Кого?

— Ну, этих! Не знаешь, что ли?

— Ах, вон что! Хорошо. А потом?

— Не знаю.

Анджей разозлился.

— Как ты, собственно, себе все это представляешь? Где, когда? Знаешь, Мацек, мне не хочется называть вещи своими именами. Зачем тогда было браться? А с Кацпаром ты виделся?

Хелмицкий в первый момент не мог сообразить, кого он имел в виду.

— С каким Кацпаром?

— Не знаешь Кацпара?

— А-а! Этот парнишка из госбезопасности? Нет, не виделся.

— Небось далее не пытался?

И, сунув руки в карманы брюк, Анджей с раздражением начал ходить по комнате.

— Кто эта девушка? — спросил он вдруг.

— Не важно.

— Она знает про тебя?

— Догадывается.

— И что?

— Ничего.

Анджей пожал плечами.

— Мог бы, по крайней мере, объяснить по-человечески.

— Зачем? Ты сам сказал, что это мое личное дело. Наступило молчание. Анджей ходил по комнате.

Вдруг Хелмицкий встал.

— Ну, хорошо!

Анджей остановился перед ним.

— Что хорошо?

— Я все сделаю.

— Завтра?

— Да.

— Каким образом?

— Это тебя не касается. Помощники мне не нужны. Справлюсь один.

— На ура?

— Не волнуйся. Не напортачу. Мне жизнь дорога, так что можешь быть спокоен. Но на этом — точка!

Анджей пристально посмотрел на него и, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной и подошел к окну. Некоторое время он стоял там молча.

— Значит, не ждать тебя в Калиновке? — спросил он наконец.

— Нет.

Анджей обернулся к Мацеку и стоял, упершись руками в подоконник.

— Ну, что же, — сказал он спокойно, — значит, наши пути разошлись. Ты переходишь на другую сторону. Вряд ли мы когда-нибудь опять сойдемся. Кто из нас прав — рассудит история.

Он постоял еще немного в задумчивости, потом выпрямился и, подойдя к Мацеку, протянул ему руку.

— Пока!

У Хелмицкого сжалось горло, и он с трудом выдавил:

— Пока!

Тени погибших товарищей и друзей обступили его, нахлынули воспоминания, озарив прошлое блеском былых надежд и былой дружбы.

— Анджей! — крикнул он вслед уходившему.

Косецкий, бледный, со сжатыми губами, остановился у двери.

— Чего?

— Скажи… сам-то ты веришь в правоту своего дела?

— Я? — переспросил Анджей, и в голосе его прозвучало удивление. — Нет. Но это не имеет значения. Будь здоров!

Спустя четверть часа Хелмицкий спустился вниз, купил у знакомого толстяка портье почтовой бумаги и тут же в холле, присев в стороне за столик, настрочил карандашом письмо Кристине.

«Дорогая, я буду свободен только завтра вечером. Иначе не мог. Сегодня не приходи. Потом я тебе все объясню и прошу тебя, не волнуйся. Завтра мне нужно ехать в Варшаву. Поезд приходит сюда в девять вечера. Если сможешь поехать со мной, напиши только одно слово: «Да». Встретимся на вокзале. Если не сможешь, постараюсь забежать к тебе перед отъездом или напишу из Варшавы сразу по приезде и сообщу свой адрес.

Все будет хорошо, дорогая. До свидания — до завтра. Остался еще один день. Ни о чем не беспокойся».

Не перечитывая письма, он вложил его в конверт, заклеил и отдал мальчишке-посыльному, растолковав, куда и кому отнести, а сам сел в глубокое кресло.

В холле никого не было. Из ресторана доносились приглушенные звуки оркестра. Хелмицкий так углубился в свои мысли, что не заметил недвусмысленных попыток портье завязать с ним разговор. Наконец тот не выдержал и, посмотрев на него из-под очков, прямо обратился с вопросом:

— Ну как, комната удобная?

Хелмицкий заставил себя улыбнуться.

— Замечательная! — И немного погодя, чтобы доставить удовольствие портье, прибавил: — А ваш Островец красивый городок.