Клаус Штикельмайер - Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок

Многочисленные побасенки танкистов, а также их песни сильно повлияли на меня: они обогатили мой язык.

После Швайнфурта и до конца войны домом 25-му полку стал Бамберг. Когда меня выписали из госпиталя, 10 апреля 1945 года, я получил письменный приказ прибыть в Бамберг.

Другим событием, из-за которого в том году я не попал на Восточный фронт, было то, что после объявленного 8 сентября итальянским маршалом Пьетро Бадольо перемирия с союзниками немецкие войска оккупировали большую часть Италии. Личный состав, который можно было выделить в бамбергских казармах, был отправлен в Италию — не как танковые экипажи, а как разного рода охранники.

7-я танковая дивизия, частью которой был 25-й полк, размещалась во Франции с мая 1940 года до февраля 1941 года — до того, как большинство из нас, посланных в Италию, стали частью Вермахта или закончили обучение на танкистов, так что хорошей жизни во Франции нам не досталось. Мы были в основном молодыми парнями — в среднем восемнадцати лет.

Куда мы направляемся в Италии, нам не сказали, — но Италия, похожая на Францию, ненадолго станет для нас кусочком хорошей жизни.

Но вскоре пришел черед России.

Наш войсковой эшелон, по пути в Италию через Альпы, однажды утром встал в австрийском городе Виллах. У подножия гор, возвышавшихся слева и справа от путей, по которым шла большая часть трансальпийского сообщения, нам пришлось прождать около часа.

От соседнего пустого пути нас, идущих за водой на вокзал, в упор разглядывали два канадских военнопленных из бригады, ремонтирующей пути.

Неожиданно, отведя от нас взгляд, один из них бросил куском щебенки в голубя, присевшего рядом, — и сбил его. Я похвалил метальщика: «Ничего себе бросок». Они оба, наверное, долго гадали, что молодой парень с канадским акцентом делает с немецкими солдатами.

К середине сентября 1943 года меня отделяли от Канады четыре с половиной года испытаний; я часто вспоминал, с каким удовольствием говорил по-английски с тем канадцем из Виллаха.

Через пару дней после Виллаха мы сошли с поезда в Триесте, крупном морском порту в заливе Триест, на Адриатическом море. Нас послали помогать охране порта, в котором тогда жило 250 000 человек. Так нам сначала сказали.

Не встретив враждебности, мы переехали в старые безлюдные казармы берсальеров на возвышенности, господствующей над большей частью города.

Все эти торопливо заселенные квартиры были пусты. Возможно, столы и стулья были вывезены незадолго до нашего прибытия, — но готов спорить, что в спальнях для рядовых сроду не было никаких шкафов. Массивные крючки для одежды висели на трех стенах из четырех, напоминая мне о двойных крючках для одежды в раздевалках трех школ, в которых я учился в Канаде. В этом берсальерском Ритце у нас не было ни кроватей, ни матрацев; мы просто перешли от немецкой соломы на вагонном полу к итальянской соломе той же мягкости, цвета и запаха, покрывающей часть пола в казармах. Более того, не нашлось и оружейных шкафов для наших винтовок.

Как правило, каждое из несмывных посадочных мест в шестиместных туалетах, разбросанных по разным местам здания, было просто дыркой в бетонном полу. Запасясь куском туалетной бумаги или охапкой итальянской постельной соломы, каждый посетитель внимательно следил за собой — за подтяжками, каблуками и бумажником, — раскорячившись над скользкой дырой, откуда не было возврата, каждая нога точно стоит на гладкой светлой плитке, образующей небольшого размера оттиск подошвы армейского ботинка. Однако эти сортиры без кабинок и унитазов было легко чистить. Знай себе поливай из шланга, все сольется само. Занавес.

За зданиями казарм стояли незапертые гаражи, в которых было свалено итальянское военное снаряжение, новое и бывшее в употреблении. Разбросанные, например, среди обмундирования желто-зеленые ящики с белой надписью по трафарету BOMBA MANU (ручная граната) делали это место просто опасным.

«Dort lebt man wie der Herrgott in Frankreich» («Как у Христа за пазухой») — старое сравнение, применимое к любому месту, где солдат живет сравнительно роскошно, вряд ли относилось к нашим первым дням в Триесте.

Потом, ближе к концу нашей первой недели, — мы все еще были заняты, обживая место, и никуда не отлучались, — мы начали верить, что эта часть Италии осенена христовым уютом: кьянти, которое тайком приносили в казарму в котелках и выпивали в комнатах. Поскольку никто из нас не умел превращать итальянскую водопроводную aqua в крепкое итальянское vino, в округе должен был найтись поставщик вина.

С полдюжины итальянских детей, лет по 14, принимали лиры через узкую дыру в высоком заборе казарм, а полчаса спустя через ту же дыру передавали пузатые, оплетенные соломой бутылки кьянти. Они забирали пустые бутылки, когда vino переливалось в котелки. Конечно, эти дети Триеста зарабатывали на нас, но ни разу не обманули с обменом и не утаили часть денег в свою пользу.

Вскоре, естественно, некоторые парни распустились; некоторые котелки стали вонючими жестянками, многие отхожие места были сильно загажены — и все раскрылось.

Солдатская поговорка «Da war der grosse Hund los!» («Там спустили большого пса»), означавшая разнос в пух и прах, хорошо описывала то, что произошло — во-первых, каждая порция вина, найденная у солдат, была вылита в отхожее место. Вторая часть наведения порядка заняла больше времени: приказ «никакой выпивки в казармах» вколачивали часами жесткой муштры на плацу и долгих маршей, в основном бегом.

Сделав свое дело, большой пес вернулся на цепь. В казармах воцарилась трезвость. Развеселая жизнь, которой парням досталось совсем по чуть-чуть, была где угодно, только не здесь.

Вскоре ребята смогли утолять свою жажду, во многом воображаемую, в пивной, стоящей у самого забора казарм. Заодно они смогли добавить к хорошей жизни и бордели, хотя им предстояло выяснить, что алкоголь там не подается.

Стараниями большого пса ассоциация малолетних итальянских бутлегеров ушла из бизнеса. Однако несколько упорных выпивох нашли другие способы проносить vino в казарму.

Когда их, что неудивительно, поймали, они получили каждый по семи дней ареста. Камеры на первом этаже в нашем «Ритце» давали квартирантам прекрасный вид на плац; в свою очередь, проходящие видели камеры и тех, кто в них сидел. Поскольку арестанты сидели внутри, смотря на мир из-за решетки, они выглядели полностью лишенными хорошей жизни — особенно когда остальные ребята стали попадать в город, по службе или в короткие увольнения.

Кроме картин казарменной жизни, говоря о Триесте, я четко и ярко вспоминаю трамваи на улицах, патрули и короткие посещения центра города, караульную службу на старой табачной фабрике у центрального вокзала.