Павел Ермаков - Все. что могли

— Отцу-то отпиши сразу. Обрадуется. Уж как он, сердешный, об их обоих горевал.

Отец Нади, непризывного возраста, работал теперь на оборонном предприятии, вдали от дома.

Аркаша писал, что со своим погранотрядом отходил с границы, потом попал в окружение, наконец-то вырвался из него и снова воюет. Спрашивал, есть ли известия от Андрея, не приехала ли Надя домой. Письмо помечено ноябрем. Видимо, не легким оказался путь не только у самого Аркадия, но и у его коротенького письма.

Снова как бы яркий лучик пробился сквозь завесу облаков. Разве то, что случилось с Аркадием, не могло произойти с ее Андреем?

Вечером они устроили пир на весь мир. Отварили картошку, тонюсенькими ломтиками нарезали колбасу, открыли банку со сгущенкой. Встретили Новый год еще до его прихода. Каким он будет для них, что принесет им, думала Надя, уложив детей и укладываясь сама.

— Мама, а скоро придет письмо от нашего папки? — услышала она Машеньку.

Девочка, казалось, уже уснула, но вдруг села в кроватке и глянула на мать совсем не по-детски. Надя склонилась к ней, обняла, укрывая одеялом, задумчиво пообещала:

— Наверное, скоро. Может, и сам приедет.

Сглотнула тугой комок, улыбнулась дочке.

— Я немного посплю, и он приедет? — спросила Машенька.

— Хорошо бы так-то…

Ночью Димка заплакал. Надя встала, взяла его на руки, дала грудь. При свете керосиновой лампы опять отчетливо увидела на лице сына Андрюшины глаза.

Потом лежала, долго глядела в темный потолок, шептала:

— Где ты, мой родной? Подай знак, отзовись.

К ночи разыгралась пурга. Тугие порывы встряхивали деревья, с макушек и ветвей срывались снежные комья. Они скользили по заиндевелым сучьям, рассыпались, в морозном воздухе роилась студеная игольчатая пыль. Над землей струилась поземка, стегала по ногам лошадей.

Три повозки катились по узкой лесной дороге. Кони ходко рысили, кованые копыта с хрустом вспарывали утоптанный снег, полозья повизгивали.

Горошкин соскочил с первого возка, подождал, пока с ним поравняется последний, запрыгнул в него.

— Погодка за нас, товарищ капитан, — он потер варежкой закоченевший нос. — Прихватывает-пощипывает. Ночь черная, разбойничья. Но она поможет нам, справедливым мстителям.

— Ну, Вася, что-то на философию потянуло, — оторвался от раздумий Ильин. Он был в коротком дубленом полушубке, высокой бараньей папахе и в домашней выделки валенках. По виду не отличишь от местного крестьянина. Но Горошкин-то знал, что под кожухом у него по-прежнему гимнастерка, истрепанная и латаная, с выгоревшими зелеными петлицами и капитанской «шпалой» на них. — Там, впереди, не собьется с пути твой поводырь?

— Не должен. Почитай, к дому подъезжает-правит. Его-то село рядом, в двух верстах от родного села нашего Лукича, куда мы едем, — старшина похлопал варежками, примял сено в коробе, крякнул, словно сожалея, что надо соскакивать и бежать вприпрыжку к своим саням. — Не ждут нас там. Мой нос чует. Хоть и незваные мы гости на Рождество Христово, а явимся.

— Ты основательно там прощупал? — для верности еще раз спросил Ильин, хотя все уже было обговорено с Горошкиным, план немецкой комендатуры и ее окружения дотошно проштудирован, поставлена задача, определено место и роль каждого партизана в набеге на противника.

— Думаю, гулеванье-пирушку уж прикончили. Выпили-закусили, теперь почивают господа немецкие управленцы, сны веселые видят. Их холуи-полицаи, конечно, еще хлещут-гудят. Но чем больше засадят в себя самогона, тем они безопаснее для нас.

— Не говори гоп…

— Черт не выдаст, свинья не съест, — крикнул Горошкин уже на бегу. — Смелому уху хлебать, а трусливому и тюри не видать.

Ильин снова погрузился в раздумья. Решился он на дерзкий налет, хотя силенок и маловато. На трех подводах с ним одиннадцать человек, да троих Горошкин оставил вблизи комендатуры. Вот и все его войско. Четверо охраняющих лагерь не в счет. К тому же двое из них раненые.

После разгрома группы Лукича и его гибели, сколько он ни пытался, пополнить отряд не удалось. Немцы в ближайшей округе взяли на учет все семьи, много народу угнали на Запад, мужиков совсем не осталось. Ильин все больше склонялся к мысли, что надо подаваться к фронту, хотя не представлял, как можно пробиться туда, через занятую врагом землю, созданные им многослойные преграды. Вернее все же будет выйти на крупный партизанский отряд. Ходили слухи, проверить которые он пока не смог, что есть такие отряды, действуют.

Донеслось до него и другое, то, чего он постоянно и с нетерпением ждал. Наша армия под Москвой крепко всыпала немцам, и они побежали оттуда. В здешнем гарнизоне, конечно, носы морщили, хорохорились. Мол, это отступление еще ничего не значит, командование спрямляет линию фронта. Почаще бы так «спрямляли».

Село возникло внезапно — полузанесенными плетнями огородов, приземистыми хатками с острыми коньками крыш над соломой, зябнущим на студеном ветру садом. Редкие, несмелые огоньки маячили в селе. Обогнули его по опушке леса, и тут открылась неширокая площадь. Ильин отметил, что натура точно совпадала с вычерченным старшиной планом. В глубине площади два здания: школа и бывшая сельрада, где хозяином был еще не так давно Лукич. Тут обосновались немцы, в школе стоял взвод полицаев.

Откуда-то из тьмы, из метели, неслышными тенями появились разведчики Горошкина. Доложили: у школы и сельрады двое часовых.

Повозки оставили на опушке, и старшина повел партизан к площади. Ильин проверил установленный на его санях тяжелый немецкий пулемет, подъехал ближе, встал за угол хатки.

Как и предсказывал старшина, у немцев было тихо, светилось только одно окно. В школе горели лампы, заглушаемый посвистом ветра, оттуда доносился людской гомон. Кому-то там стало жарко, с треском растворилась форточка и на улицу вырвался басовитый вопль: «Спидманулы Галю, увизлы з собою-ю-ю…»

Подбежал старшина, выдохнул:

— Часовых сняли-упокоили.

— Начинай, — тихо сказал Ильин.

Горошкин кинулся во тьму. Но в эту минуту кто-то вышел на крыльцо, потоптался, позвал:

— Дэ ты, Тараска? Зовсим змерз? Пийдемо, друже, хватим трохи горилки, шоб усю не вылакалы.

Из форточки снова рванулся тот же бас, повторявший, как заезженная пластинка, одно и то же: «Спидманулы Галю-ю-ю…»

— Тараска, идэ…

Звавший, очевидно, часового, захлебнулся на полуслове. В форточку полетела бутыль с керосином, слитым в лагере из всех ламп, морозный узор на стеклах рассыпался под влетевшими в окна гранатами. Плеснулось пламя.

— Не балуй, мать вашу так разъэтак, — реванул кто-то и дико завопил: — Рятуйте!

В управе тоже рванули гранаты. В двери обоих зданий ломанулись полураздетые люди. Ильин нажал на гашетку, задудукал пулемет, сыпанул разрывными пулями. Кучей выкинулись на крыльцо полицаи, кучей и повалились. Ильин хлестал и хлестал очередями по дверям, по окнам обоих зданий, ему вторили автоматы и винтовки партизан.