Павел Ермаков - Все. что могли

Все так просто. А перед Надей будто возник барьер, ни перепрыгнуть, ни подлезть под него. Она начала сбивчиво объяснять, как во время переправы через Волгу налетели немецкие самолеты, в баржу попала бомба, все вещи, а вместе с ними и документы смыло волной.

— Ничего не убереглось? — сочувственно спросил капитан.

Надя пожала плечами, машинально сунула руку в карман платья. Под пальцами хрустнула бумажка. Как она забыла? Это же справка из сельсовета о том, что фельдшер села Дубовки Ильина Н. М. командируется в Воронеж на недельные курсы. И печать, и подпись председателя. В этом платье она и ездила тогда.

— Вот, — обрадованная находкой, подала бумажку.

Капитан внимательно прочитал справку, испытующе поглядел на молодую женщину.

— Почему вы раньше не пошли на военную службу? Имею в виду, до оккупации.

— Раньше? Не могла.

— Все-таки, этого маловато, — капитан возвратил справку и, заметив огорчение в ее глазах, добавил: — Идите в военный госпиталь, там не хватает медперсонала. Я позвоню, предупрежу командование.

Надя отрицательно покачала головой и вышла на улицу. Опять ее подхватила сутолока прифронтового города, в котором она чувствовала себя неприкаянной и, как оказалось, никому не нужной. Видимо, ничего не оставалось делать, как ехать к тетке. Может, там удастся запастись документами?

— Надежда Михайловна, голубушка! — остановил ее знакомый голос. Через улицу бежал военврач Зарецкий. — Я вас ищу. Вы почему-то не подождали меня, как мы условились.

— В военкомат ходила, на фронт просилась. Не взяли.

Зарецкий не спросил, почему она круто изменила свои намерения. Собиралась жить у родственницы, и вдруг — на войну. «Впрочем, — подумал он, — у нее больше чем у кого-либо оснований, чтобы проситься на фронт».

— Отказали? Почему?

— Не могла убедить, что я фельдшер Ильина. Все мои документы утонули.

— Идемте, — Зарецкий решительно направился к военкомату.

Их принимал все тот же капитан. Теперь уже Зарецкий доказывал, что он держал в своих руках документы Надежды Михайловны Ильиной, подвозил ее к переправе, вместе попал под бомбежку.

— Охотно верю вам, но оформить без документов не могу, — насупился капитан, даже лысина его покраснела. — Время военное, существует определенный порядок, нарушать который я не имею права. Ваши слова не подошьешь к делу.

— Так, сильнее бумажки зверя нет, — Зарецкий закипел, сдернул очки, нервно протер стекла и сердито воззрился на капитана. — Живому человеку мы верить разучились. Перед вами двое, оба твердят одно и то же. Учтите, не в тыл отправить женщину просят, не теплое местечко ищут.

— Я сказал, есть же порядок…

Но чем больше упорствовал капитан, тем сильнее Надя утверждалась в своем намерении. Она понимала, формально капитан прав, но отказаться от задуманного не могла.

— Надежда Михайловна, будьте добры, выйдите на минутку в коридор, — попросил ее Зарецкий. — У нас пойдет мужской фронтовой разговор.

Закрыв дверь и медленно отходя, Надя слышала, как капитан повысил голос:

— Вы много на себя берете. Мешаете мне работать.

— Он работает, называется, — зло выкрикнул Зарецкий и добавил крутое выражение.

— За оскорбление пойдете куда следует.

— Пойду, не пугайте. Вы хотя бы спросили эту женщину, кто она, почему здесь оказалась, почему требует отправки на фронт?

— По справке с места работы из села, которое сейчас у врага, нельзя…

Надя дальше не слышала, решила, что и у Зарецкого ничего не получится.

Военврач налил из графина воды, залпом выпил и нацелил стакан, словно ствол миномета, в грудь капитана.

— Вот именно. Потому и уехала оттуда, — выпалил Зарецкий. — Вы знаете, что она встретила войну на границе и чудом спаслась? Что муж ее, капитан Ильин, очевидно, погиб?

— Выходит, не ведает, где он? Пропал без вести? — капитан неприступно окаменел.

— Когда в сорок первом я был в ополчении под Москвой, там тысячи полегли и остались на поле… без вести. Не было возможности даже похоронить товарищей, их засыпало снегом. Но я-то знаю, они честно, достойно сложили свои головы. А кто-то вот так же… сквернит их память! Эта женщина сказала вам, — голос Зарецкого зазвенел, — что здесь, на переправе, погибли двое ее детей? Нет, вы не удосужились поговорить с человеком по-людски.

Капитан провел ладонью по голове, стер с лысины выступившую испарину.

— Вам легко рассуждать, не зная нашей работы, — невпопад пробормотал он.

— Легко? Когда на твоих глазах случается такое, как на переправе, язык немеет. А вы лишаете женщину, мать, возможности драться с врагом, мстить.

— Вы поручитесь?

— Прошу бумагу и чернила.

Когда Зарецкий составил поручительство, Надя заполнила анкету, написала автобиографию, капитан собрал листки, сказал:

— Доложу руководству. Я ведь сам не решаю.

Через несколько минут он пригласил Надю и Зарецкого к военкому. Из-за стола вышел навстречу им майор-артиллерист, приволакивая негнущуюся ногу. Подбородок его пересекал свежий ветвистый рубец.

— Капитан мне все рассказал. Искренне сочувствую вам, Надежда Михайловна, — голос у него был сильный, густой, и Зарецкий представил его на артиллерийской позиции, подающим громкие, хлесткие команды. — Зачисляем вас добровольцем, — он повернулся к Зарецкому. — Может, мы направим Надежду Михайловну в ваш полк?

— Подходит. В точку попали, — довольно отозвался Зарецкий. — В полку медиков недостает. С другой стороны, помогу ей поскорее освоиться в боевой обстановке.

Майор согласно кивнул, пожал Наде руку, мягко, доверительно напутствовал:

— На войне и нам, мужикам, не сладко, а женщинам вдвойне… — Взгляд его посуровел, обратился внутрь себя, может быть, он вспомнил свои недавние фронтовые будни. Подумал немного, ободряюще улыбнулся. — Но, кто знает, вдруг там ваши пути пересекутся с дорогами мужа. Вместе будем верить в лучшее.

В просторном, обставленном красивой мягкой мебелью кабинете господина Стронге были наглухо зашторены окна. Богаец уже довольно основательно усвоил привычки своего хозяина. Тот не терпел, когда с улицы доносились гудки автомашин, иные шумы. Не зажигалась там и большая, роскошная люстра. На полированном столе горела лампа с низким широким абажуром. Свет от нее падал лишь на бумаги да на массивный чернильный прибор. Даже лицо господина Стронге находилось в тени.

Наверное, так и полагалось наместнику фюрера в этом обширном крае. Отгородиться от всех и вся не только шторами, но и охранниками, которых не сразу разглядишь в кабинетном сумраке. Отстраниться от улицы, от людей, в том числе и от своих, допускать до себя только избранных, особо проверенных и преданных ему. Для всех остальных он есть где-то, и как будто его нет. Но тем не менее, всем движет его ум, воля, власть, высокое доверие фюрера. Это все создает ему огромный вес и авторитет, необъяснимую божественную силу, перед которой преклоняются большие и малые люди. В их числе и Леопольд Богаец.