Павел Ермаков - Все. что могли

— Что с вами, Надежда Михайловна? Вы ранены? Лоб рассечен, гимнастерка порвана и вся в крови.

Надя затруднялась ответить. Она не знала, как ей сказать о том, что недавно убила человека. Никогда не предполагала, что такое может с нею произойти, считала, что на это не способна. До сих пор внутри все дрожало, ее тошнило, и она никак не могла прийти в себя. Ее опередил белобрысый боец:

— Наша сестрица — геройская, товарищ военврач. Вы ее навовсе к нам в роту отпустите. Это не ее кровь, а немца, который на нее напал. Она его с пистолета…

— Ай-яй, в переделочку вы попали. Знал бы, не пустил. Ну-ка, поближе к свету. Что тут у вас? — Зарецкий нагнул ей голову, разглядывал лоб. — Кожа рассечена и припухла.

Он аккуратно и быстро, заученными движениями протер ей лоб. Рану защипало, но потом, под легкой повязкой, Надя перестала ее чувствовать.

Одного за другим уносили раненых.

— Идите в медпункт. Я закончу эвакуацию, — распорядился Зарецкий.

Надя не успела уйти, ее позвал очнувшийся Силаев. Оказалось, ему еще и ноги ниже колен посекло осколками. Вдвоем с Зарецким они перебинтовали его.

— Мне сказали, вы спасли меня и сами чуть не погибли, — слабым голосом говорил капитан. — Не знаю, доведется ли еще встретиться… Сколько суждено жить, буду помнить вас. Простите меня, Надя. Дайте вашу руку.

— Выздоравливайте, Миша, — просто ответила Надя, — почувствовав на руке прикосновение сухих, горячих губ капитана.

Военврач Зарецкий понимающе кивал, поправил на переносье очки.

— Все же не отдал я немцам высотку-то, а… — Силаев уже в дверях приподнял голову и нашел взглядом Надю, склонившуюся над раненым.

Военврач Зарецкий заявил Наде:

— Приказываю вам отдыхать. Как следует отоспитесь. Не подымайтесь, даже если камнепад начнется.

Но «приказываю» у него звучало совсем не по-военному, слышалось, как «прошу». Вид у него был замученный, взгляд усталый, говоривший о том, что и ему не помешал бы отдых.

Несмотря на распоряжение начальника, Надя сначала постирала гимнастерку, потом попросила одну из сестер полить ей и помылась. Только после этого, облачившись в чистое белье, легла на нары, накрылась одеялом. И сразу окунулась в этот бесконечный, из-за множества немецких атак, день. Гремел бой, она металась от одного раненого к другому, перевязывала их, а они казались ей мертвыми. Ее охватывало отчаяние, руки безвольно опускались. Потом ее начал в окопе душить немец. Она била его кулаками, но руки казались ватными, стреляла из пистолета, пули не летели.

От страха и удушья она вырвалась из сновидения. Села на постели, подтянула колени, обхватила их, долго смотрела на еще теплившийся каганец. Сердце часто стучало. Это только сон, твердила она, но боялась лечь, думая, что во сне опять жуткий день возвратится к ней. Не заметила, как задремала.

Пробудилась от шевеления в землянке.

— Спи, Надюша, еще рано, — шепнула медсестра, торопливо одеваясь.

— Ты куда? Снова немцы атакуют?

— За медикаментами. Военврач едет и меня берет, — сестра прижалась шершавым шинельным сукном к ее щеке. — Приятных сновидений. Ох, я бы рядышком с тобой минуток триста поспала.

Хорошие люди окружали Надю, заботливые. Свернулась калачиком, но сон не шел. Память восстанавливала день за днем, с того момента, как она появилась в медпункте. Тогда ей показалось, что попала она в самый разнесчастный полк, который только и делал, что отступал. Шаг за шагом, отходил все ближе к Волге. Бойцы на чем свет кляли фашистов и свое бессилие перед ними. Потом цеплялись за какой-то бугорок, овраг, вгрызались в прокаленную зноем землю. До кровавых мозолей рубили ее саперными лопатками, отбивали десяток атак, хоронили товарищей и снова отходили. Каждый раз дистанция отхода уменьшалась, словно бы за спиной у бойцов была невидимая пружина, сжимать которую становилось все труднее, но все-таки она еще сжималась. На каждом новом рубеже полк бился с упорством, но таял числом.

С удивлением заметила, что скоро втянулась в армейскую жизнь, хотя понимала, что ничего особенного в этом не было. Военврача Зарецкого просила никому не рассказывать о ее судьбе. Найдутся жалельщики, сострадатели. Это ей ножом по сердцу. Только один раз Борис Львович не сдержал обещания. Но вынужденно, обстоятельства заставили.

Надя повернулась на спину, закинула руку за голову, вспоминала тот вечер без горечи и раздражения. Время сгладило обиду и разочарование в человеке.

Тогда она, как вчера, пробыла весь день в роте капитана Силаева. Потом не отказалась от приглашения поужинать. Как водится, помянули погибших. Она никогда не тянулась к спиртному, потому что Андрей ее пил редко, только по «большим» праздникам. В этот раз не отказалась, выпила, вместе со всеми вспоминала тяжелый день, радовалась, что он позади. Что будет впереди, не загадывали. Не заметила, как все почему-то разошлись, оставили ее в землянке наедине с командиром роты Силаевым.

Парень сильный, отчаянно смелый, был симпатичен ей. Но оставшись вдвоем, Надя сразу поднялась. Силаев стал упрашивать ее не уходить, обнял, прижал, жарко дышал в лицо, говорил страстно и придушенно, мол, она очень ему мила, все у них будет ладненько, ей нечего бояться. Вздор любовный молол, потому что выпил.

Надя поняла, все это подстроено, он договорился со своими, все знали, что тут должно было произойти. Силаев дал волю рукам, расстегнул ее ремень, валил на нары.

— Не надо, товарищ капитан, — сопротивлялась Надя. — Прошу, не надо. Ведь вы не такой на самом деле. Я была о вас другого мнения.

Он не слушал, не хотел ничего понимать. Надя сильно ударила его кулаками в грудь, оттолкнула и влепила хлесткую пощечину.

— Негодяй, — презрительно бросила она, испытывая унизительную горечь оттого, что обманулась в нем.

Схватила ремень, с размаху стегнула им Силаева и выскочила из землянки. За дверьми наткнулась на кого-то, зло крикнула: «Все вы такие…» — и убежала к себе.

Понятно, шила в мешке не утаишь. В батальоне над Силаевым подсмеивались: «Захотел… ананаса отведать, да по морде схлопотал. Экие несознательные бабочки нынче пошли. Герою-фронтовику не потрафят». Смешки дошли до Зарецкого. Слышала Надя, военврач встретился с Силаевым. Не знала, о чем деликатный Борис Львович толковал с капитаном, но тот вскоре явился к Наде с извинениями. Он величал ее на «вы», хмурился.

— Да, за мой поступок слово «негодяй», что бросили вы мне в рожу, слишком мягкое. Простите меня, Надежда Михайловна. Если можете, простите. Зарецкий мне все о вас рассказал. Но не поэтому… не только поэтому… прошу вас.

Он говорил сбивчиво, не отводил виноватого взгляда. Надя улыбнулась в ответ.