Павел Ермаков - Все. что могли

Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.

— Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, — майор чиркнул спичкой, закуривая. — Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, — он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: — Возьми.

— Что вы, товарищ майор, не надо, — смутилась Надя, растроганная участием. — Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.

— Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…

В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.

После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.

По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.

Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.

Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.

В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.

Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:

— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.

— Спасибо, не откажусь.

Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.

В селе мальчик спросил:

— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.

— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.

Алеша горестно нахмурил белесые брови:

— Дубовку немцы сожгли.

— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?

Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.

Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.

За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.

— Покушайте. Другого угощения нету.

У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.

— Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.

Надя улыбнулась:

— Мы — пополам. Ладно?

Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.

Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.

— Сельсовет, почту достраивают. Из нашего села мужики помогают, — продолжал мальчик. — Я тоже… кирпичи подносил, песок просеивал, воду подвозил.

— Ты за главного в семье?

— Не, главная мамка. Я в помощниках. За сестренками присматриваю тоже. Одна в первый класс ходила, другая еще меньше.

Надя притянула мальчика к себе, прижалась губами к выгоревшим вихрам. Они пахли солнцем, полынью и… ребенком. Через дырочку на плече проглядывало худенькое тело.

— Спасибо за угощение, работничек, — она заткнула бутылку, сунула в сумку вместе с горбушкой. Развязала вещмешок, достала банку сгущенки, пачку галет, большой кусок сахару. — Это от меня твоим сестренкам.

Сняла пилотку, подставила лицо встречному ветру. Вынула шпильки, распустила узел на затылке. Длинные волосы рассыпались по спине.

— Да, меня угощаете, а сами почти ничего не съели, — протянул Алеша, и вдруг глазенки его радостно блеснули. — Я вас раньше не признал, потому как вы в военной одежде.

Сейчас вспомнил. Прошлым летом мама привозила меня к вам в больничку. Я ногу о борону распорол. Вот…

Он задрал штанину, показал рубец в нижней части икры. Надо же такому быть, Надя мальчика не помнила, ногу по следу ранения опознала.

— Зажила, значит, — улыбнулась она, вспомнив рассказ врача Зарецкого, узнавшего по рубцу от раны бойца, когда-то прооперированного им. Он еще сказал тогда: «У врачей профессиональная память».

— Ага, — тряхнул вихрами Алеша. — Метка осталась.

К Дубовке Надя подъезжала с трепещущим сердцем. Узнавала и не узнавала ее. По-прежнему стояла охватывающая село большой дугой старая дубовая роща, к ней подступало поле, еще дальше виднелся широкий луг, разрезающая его неторопливая речушка. Это все было близкое, памятное. Чужой выглядела улица, где она жила. Хаты порушены, стены задымлены. На месте усадьбы ее соседа учителя Ремезова громоздилась большая куча битого кирпича. Алеша обмолвился, мол, учителя немцы расстреляли. Еще одна зарубка на сердце.

На своем дворе, за старыми яблонями, увидела маленькую женщину, повязанную вылинявшей косынкой.

— Мама! — вскрикнула Надя, соскочила с телеги и бросилась во двор.

Женщина выронила лопату, распрямилась, неуверенно шагнула навстречу Наде.