Павел Ермаков - Все. что могли

Стогов оттягивал время, не подписывал извещение жене Ильина. Недавно майор со счастливой улыбкой рассказывал, что его Надя ждет ребенка. Помнит, каким он приехал после встречи с нею на Волге — известие о гибели детей согнуло, не скоро пришел в себя. Теперь он, Стогов, должен подписать ей извещение, что она потеряла и мужа? Подпишет: «Пропал без вести». Капля надежды останется. Без вести… второй раз за одну войну.

Под ногами легонько, по-домашнему, «по-довоенному» поскрипывал паркет. Невольно пришедшему сравнению Богаец усмехнулся, и неожиданно жгучая тоска навалилась на него. Если бы он был тут один, взвыл бы дико, неукротимо, как волк в глухом зимнем лесу. Но на шаг сзади от него шел управляющий и весьма почтительно докладывал хозяину о намолоченных этим летом пудах пшеницы, чувалах кукурузы, накопченных окороках, надоенных бидонах молока, а также прочем продукте, исправно даваемом обширным хозяйством пана Богайца. Затем он принялся перечислять, что и на каких условиях продано военному ведомству, отправлено в Варшаву, в поместье пана Казимира, какой доход получен в итоге.

Казалось, кого угодно должна была взволновать баснословная по военному времени сумма, выраженная в полновесных рейхсмарках, но Богайца она вроде бы не тронула. Он оставался холодно-равнодушным, хотя приехал именно за тем, чтобы ревизовать свое хозяйство. Впрочем, не только за этим. Долг за ним перед паном Затуляком. Приспела пора отдать. Пан Затуляк — нужный ему человек, в ближайшем будущем пригодится. Более того, без Затуляка не обойтись. Потому подмаслить его самое время. Под благовидным предлогом выхлопотал у господина Стронге неделю отпуска. Тот поморщился, «забыв», что раньше обещал полумесячный отпуск. Но как можно не пойти навстречу сыну компаньона?

Равнодушие Богайца было показным, истинное отягощение к сообщению своего управляющего он искусно скрывал. Внутри у него все трепетало, самодовольство — какой он справный хозяин, родного батюшку перещеголял по доходам, и хапуге Стронге в генеральской форме такие дивиденды не снились — распирало его. Управляющий бросал взгляды на хмурое, бесстрастное лицо Богайца, обижался в душе. Он рассчитывал не только на устную благодарность владельца имения, но и на значительное вознаграждение за старание. Должность его по сегодняшним временам не только хлопотная, но и небезопасная. Крестьяне косятся, рабочие сыродельного завода вовсе зверем смотрят. Того и гляди подстерегут в темном переулке. И, будь счастлив управляющий, если только намнут бока, а не лишат головы.

— Потом об этом. Оставьте меня… одного, — намеренно отмахнулся Богаец.

— Слушаюсь, — склонился управляющий и, удрученный, ушел.

Долгим взглядом Богаец проводил его, но думал вовсе не о нем. О человеке, так много сделавшем для него, он сразу забыл. Мысли потекли вокруг собственного будущего, своего существования. Очень неопределенного, смутно представляемого. Он повернулся, пошел назад. Теперь его уже не умилял «домашний» скрип паркета, раздражала гулкая пустота комнат. Обставлены были только те, в которых останавливались господин Стронге и отец, пан Казимир. Потом принарядили еще несколько — будуар и спальню жены. Она тоже наведывалась сюда на короткое время.

Собственный особняк казался Богайцу чужим. Не сбылось то, о чем мечтал когда-то. Вроде представлялось все просто: вернется на свою землю, вступит во владение поместьем, и жизнь пойдет по старой, наезженной колее, какой была до тридцать девятого. Он — господин, холопы безропотно ему служат, власть его над ними беспредельна.

Действительность вступила в разлад с мечтой с первых шагов. Может, напрасно он связался с немцами? Но что было делать? С их помощью, вернее, благодаря их силе возвратился в вотчину, и сейчас немецкие войска обходят ее стороной благодаря охранной грамоте господина Стронге. А жизни, рожденной воображением, нет.

Проходя по широкому коридору, он толкал двери то в одну комнату, то в другую. Захлестывали воспоминания. Вот гостиная матери. Просторная, светлая. В ней стояли диван и кресла, обшитые плюшем, большой круглый стол под вязаной скатертью, резное, красного дерева пианино. С потолка свисала хрустальная люстра. Эта комната притягивала Лео к себе. Мать, немка из Пруссии, научила его немецкому языку. Когда он подрос, понял, что через нее отец завязывал деловые отношения с немецкими коммерсантами. Теперь и Леопольд пристегнут к ним стальной цепью, как преступник к руке полицейского. Собственному сравнению криво усмехнулся. Сам лез в пристяжку, никто специально его не тянул.

Ладно, не о том вспомнилось. Теперь о матери, он любил ее. И глубоко тоскует по ней. Помнил, мать садилась за пианино здесь, а не за большой черный рояль, стоявший в зале. Она любила играть Бетховена. Торжественно-волнующая музыка навевала грезы, звала куда-то, томила душу. Ему мнилось, окажись тут мать сейчас, он сел бы рядом, склонил голову к ней на плечо. Она тонкими сильными пальцами погладила бы его по волосам, потрепала бы за вихры, и все беды, свалившиеся на него в последние годы, ушли бы, отвалились, как отболевшая короста.

Но мать никогда не появится здесь. В тридцать восьмом она умерла, за три года до войны с Россией. Похоронена на ее родине, в Пруссии. Над могилой он стоял в день похорон, позже еще раз побывал, когда уже надел форму немецкого офицера. Очевидно, мать не одобрила бы его шага. Приехав на могилу, он намеревался мысленно просить прощения, что пошел против ее воли, но почему-то передумал.

С юношества помнил Богаец, мать настороженно относилась к тому, что происходило в Германии, когда власть захватил Гитлер. Чувствовал, не воспринимала шума, крикливой, чванливой суеты, всеобщего опьянения от обещанных властями благ и преимуществ для немецкого народа. В этом, думалось Богайцу, у нее возникли разногласия с отцом. Пан Казимир в то время ловко использовал новую ситуацию, заключил контракты с фирмами, пустил в доходный оборот капитал, доставшийся ему в качестве ее приданого, потом и недвижимое имущество родителей жены, перешедшее к ней по наследству.

Может, в силу всех тех обстоятельств она чувствовала себя одинокой и рано покинула этот мир. Отец словно не заметил, что ее не стало. Уже в Варшаве, где полностью хозяйничали немцы, развернулся вовсю. Он даже с Бразилией торговал, привозил оттуда кофе и табак.

Подумав о матери, Богаец подавил тяжелый вздох.

Следующая комната была детской. В ней ничего не меняли. Лео взрослел, и его больше тянуло на псарню, где были не игрушки, а живые борзые и гончие собаки, на конюшню, к рысакам и скаковым лошадям.

В детской у него тоже была почти настоящая лошадь — чучело пони. Помнится, лет десяти-одиннадцати, он потребовал вынести чучело на лужайку, чтобы похвалиться перед мальчишками. Один из них, сын экономки, попытался вскочить на пони, но уронил чучело. Оно стукнулось о качалку, шкура порвалась. Богаец налетел на мальчишку и начал бить его кулаками и ногами. Колотил зло, исступленно орал: «Мое — не тронь!»