Константин Семенов - Нас предала Родина

Начальников тоже можно было понять. По их понятиям Борис явно выпадал из стаи, а это хуже всего. Вечно лезет, куда не просят, не умеет вести себя на совещаниях, игнорирует «коллективные мероприятия». И вообще — ведет себя, как будто ни от кого не зависит и живет по каким-то странным, наивным и глупым законам. Как будто старается показать всем, насколько он выше. Наглец! Наглец и сопляк — жизни не знает!

А Борис никому показывать ничего не собирался. Он просто жил, как мог, и часто даже не понимал, почему естественное, с его точки зрения поведение, раздражает.

Вот и теперь не понимал, почему должен брать в соавторы кучу нахлебников и почему они ведут себя так, будто делают ему одолжение.

Наконец, невидимые колесики крутанулись, и Борис получил подписи шести «соавторов». При этом каждый ставил автограф с таким видом, будто бы оказывает ему немыслимую услугу.

«Шакалы!» — выругался Борис, выходя из заводоуправления. Сел на лавку, закурил, развернул бланк рацпредложения. Шесть подписей, шесть человек, регулярно собирающих дань в силу служебного положения. Ну ладно — система, это Борис еще с натяжкой понять мог. Но ведь еще выпендриваются, будто он у них что выпрашивает. Нет, такое хамство терпеть нельзя! Борис перевернул бланк, задумчиво уставился на графу, где было напечатано: «Вознаграждение разделить…». Обычно дальше там от руки писали «поровну», после чего ставили подписи. Это было настолько привычно, что ничего другого никому не могло придти в голову. Не пришло и сейчас: все соавторы поставили автографы под незаполненной строчкой. Борис мстительно усмехнулся и вытащил ручку. Через минуту все было готово, вознаграждение распределялось теперь следующим образом: 50 % Туманову и 50 % остальным.

«Вот вам!» — удовлетворенно подумал Борис и спрятал ручку. В течение дня он несколько раз представлял себе, какие будут у них рожи через год, и мечтательно улыбался. Скажи ему тогда, что он просто пожмотничал, Борис бы удивился. Деньги, даже такие большие, интересовали его в десятую очередь, он жаждал справедливости.

И, конечно, он обо всем рассказал дома. На всякий случай приготовился объяснять, но Ира поняла сразу.

— Борька, ты гений! — сказала она, не сводя с него восхищенного взгляда. — Я люблю тебя!

Дома вообще все было замечательно. В любимых глазах не было жалости, только доверие и любовь. Борис мчался с работы домой, не задерживаясь нигде ни на минуту. Если успевал, то заходил к жене на работу и, заскочив в «Аракеловский» или «Чеченский», они вместе шли на остановку автобуса. Если Бориса не было, Ирина бежала по тому же маршруту одна, подруги ехидничали: «К Бореньке помчалась». Через двадцать минут длинная кишка «семерки», пыхтя, подъезжала к Минутке, до дома оставалось всего ничего. Закрывалась тонкая дверь, и в мире не оставалось больше никого. Никого и ничего. Казалось, что так будет всегда. Вечно.

Волшебный лес…

В декабре Ира пришла с работы необычно возбужденной, с сияющими от счастья глазами.

— Боря, я беременна.

— Как, уже? — испуганно удивился Борис. — Так скоро?

Свет в глазах потух. Впервые она не знала, что сказать. Впервые не знал, как себя вести и он. Слов не нашлось и ночью.

Утром ушли на работу, старательно делая вид, что ничего не случилось, и целый день оба не могли думать больше ни о чем. Только о внезапно возникшей стеночке, грозящей вырасти в настоящую стену. Первая не вытерпела Ира.

— Боря, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Я… я не знаю, Ира. Хочу, но не знаю, что.

Стеночка начала твердеть.

— Что значит — не знаю? — чувствуя, как уплывает почва из-под ног, спросила Ира. — Ты не рад? Боря, ты меня больше не любишь?

— Ира, да ты что? Конечно, люблю! При чем тут это? — Борис взял ее за напряженные плечи, попытался собрать разбегающиеся мысли. — Просто неожиданно. Разве… разве нам плохо было?

Ира отстранилась, синие глаза стали, как лед.

— Ах, вот оно что! У ребенка отняли игрушку? Любимую… игрушку. Он думал, что будет играть вечно, что игрушка создана только для него. И теперь ребенок в панике!

— Ира, зачем ты? Разве мы не вместе так думали? Ты — только для меня, а я — только для тебя. Разве не так?

Ира молчала, глядя на него непонимающим взглядом.

— Разве не так? — повторил Борис.

Ира молчала. Стеночка на глазах утолщалась, превращалась в стену, и Борис не выдержал, бросился на нее всем телом. Схватил Ирину за окаменевшие, ставшие чужими плечи, прижал к себе.

— Ира, ну прости, прости! Я не хотел тебя обидеть!

Поцеловал в шею, в то место, где отчаянно, на пределе, пульсировала жилка.

— Ирочка, я люблю тебя! Я люблю тебя лучше всех на свете!

Плечи стали мягче. Ира положила руку ему на затылок, неуверенно погладила.

— Но для меня это правда слишком неожиданно…

Ира снова напряглась, и он заторопился, целуя ее в глаза, в щеки, в губы.

— Ты подожди, подожди немного! Я привыкну, я обязательно привыкну,… наверное, — и, не зная что еще сказать, добавил: — Знаешь это почему? Знаешь? Потому что я слишком тебя люблю!

Ира улыбнулась, фыркнула и прижалась к нему всем телом.

— Какой же ты дурак, Борька!

Стена поддалась, растаяла. Но не исчезла.

— Боря, — снова и снова спрашивала Ира, — неужели ты не хочешь сына?

Борис снова прислушивался к себе, перемен не замечал и честно отвечал:

— Не знаю…. Я тебя хочу!

— Но почему? Ведь все мужчины мечтают о сыне?

— Откуда ты знаешь?

— Ну как же? — недоумевала Ирина. — В кино показывают, в книжках.…

— В кино? — хмыкал Борис. — Там еще, если не мечтает, то непременно гад и подлец. И уж точно не любит. Так?

— Я этого не говорила! Но подожди, я ж сама сколько раз видела — радуются. Радуются, хвастают, даже напиваются!

— О! Это, конечно, аргумент!

— Не придирайся! Ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю, — становился серьезным Борис. — Я тоже это видел. И видел, как потом те же самые люди старательно бегают от алиментов.

— А ты не будешь?

— От алиментов бегать? Или напиваться? Только с тобой.

— А дочку любить? — улыбалась Ира.

— Ну вот, теперь уже дочку, — удивлялся Борис и с обезоруживающей честностью добавлял: — Постараюсь. Хотя даже представить себе не могу, как это — любить кого-нибудь кроме тебя.

Ира смотрела на него слепыми как у всех влюбленных глазами и очередной раз не знала, что делать — смеяться или плакать.

В конце января снег исчез, на базаре появилась черемша. В подъездах, автобусах и магазинах запахло так как, будто в городе разом прохудились все газовые трубы. Приближалась весна.

В двухкомнатной квартире на Минутке тоже пахло черемшой. Ира ела ее только в выходные и раз десять чистила потом зубы. Борис не мог удержаться и среди недели, уверяя, что запах долго не держится. Ирина принюхивалась, как кошка, и морщила нос — приходилось снова браться за щетку. Тончайшая стеночка то исчезала полностью, то вновь начинала маячить, когда Ира снова и снова пыталась разобраться. И зачем ей это было нужно?