Константин Семёнов - Воронка

— На какой вопрос? Что будем делать? Ясно что — Новый год встречать!

— Вдвоём? Это романтично! — Маша с улыбкой отхлебнула ещё. — А ещё что?

— Как что? Пить шампанское, есть гуся, слушать музыку, танцевать. Хочешь, будем телевизор смотреть?

— Телевизор? — задумалась Маша. — Нет, пожалуй, не хочу. Это всё? Вся программа? Не врёшь?

— Чего это мне врать, — обиделся Алексей, и вдруг догадался. — Маша, ты боишься?

Машка допила шампанское, поставила стаканчик на скамейку, снова прижалась к Алексею, задумчиво протянула:

— Ну, не то что боюсь…, — и вдруг засмеялась. — А ты ничего со мной такого делать не будешь?

— Какого — такого? — опешил Алексей.

Маша поцеловала его в щёку, уткнулась в замотанное шарфом горло.

— Вот ты глупый, Воронцов! Не знаешь, что мальчики с девочками делают?

— Маша, — растерянно прошептал Алексей, — клянусь, если ты не хочешь…

— Не будешь? — разочарованно протянула Машка и вдруг сообщила. — А мне и надеть нечего!

— Как это нечего? — совсем растерялся Алексей. — Ты же собиралась что-то надевать к Аборину?

— Глупый, — повторила Маша, — если я пойду к тебе, этого недостаточно.

— Почему? — Алексей зарылся в Машины волосы. — Почему? Ведь сама говорила — платье новое, сногсшибательное.

— Платье, платье, — пробормотала Маша, — ничего ты не понимаешь. Кроме платья тебя ничего не интересует?

Алексей добрался до Машкиного уха, поцеловал, спустился к шее. Маша начала поворачиваться, не открывая глаз, и вдруг засмеялась. Алексей попытался обнять её сильнее, но Машка смеялась и смеялась, уже прямо-таки захлёбываясь. Алексей попробовал было обидеться, у него это даже немного получилось, но Машкин смех звучал так заразительно, что обида быстро улетучилась, и Алексей засмеялся тоже.

— Маш! Маша! Что такое?

Повиснув на Алексее, Маша давилась от смеха не в силах сказать ни слова.

— Машка! Да что такое? Скажи! Скажи немедленно!

— А смеяться не бу… дешь? — еле проговорила Маша сквозь всхлипы.

— Так мы уже и так смеёмся !

И они захохотали оба.

— Ладно, скажу, — Машка ещё всхлипывала, уютно уткнувшись в Лёшкину шею. — Когда я была маленькая — ну, в классе втором или первом — девчонки ко мне пристали. Знаешь, говорят, что делают, чтобы дети были? А я стеснялась и отмалчивалась. Те не отстают. Я молчу. И тогда они говорят: «Вот дура, для этого писю в писю встав…». Ой, не могу!

— И что же ты? — заинтересованно спросил Алексей, наливая в стаканчик. — Не поверила?

— Если бы! — Машка снова стала вздрагивать от смеха. — Я сказала… я сказала, что они ничего не знают. Так делали только при царской власти! До революции!

Алексей поперхнулся шампанским и громко захохотал. Машка трясла его за плечи и сквозь смех повторяла: «До революции… до революции!»

Привлечённый весёлыми звуками подбежал бродячий пёс, недоумённо посмотрел на них, сел рядом и стал подвывать. Смеялись гирлянды на обоих мостах, смеялись снежинки, и только Сунжа продолжала своё: «Michele ma belle… Michele ma belle… [4] «Мишель», Битлз. ».

— Так ты пойдёшь?

— Конечно, пойду, дурачок.

Поцелуй получился замечательным, мир на минуту исчез, а потом возник вновь, и был он юн, прекрасен и полон надежд.

— Лёша, а ты загадал желание?

— Загадал.

— Какое?

— А разве можно говорить ?

— Можно, теперь можно!

— Я загадал, чтоб мы с тобой вот точно так же, здесь же провожали старый год, и пили шампанское. Лет через десять. Нет, через двадцать. Точно, через двадцать — 31 декабря 1994 года. А потом пойдём встречать Новый, 1995-й год …

— Здорово! — мечтательно улыбнулась Маша и подняла лицо с заранее закрытыми глазами.

И снова губы нашли губы, и снова мир исчез в сладостной молнии.

Глядя на них, улыбнулись светящиеся окна Нефтяного института, им подмигнули разноцветные лампочки, бегущая реклама на «Чайке» со смущением предложила хранить деньги в сберегательной кассе, закружили хоровод снежинки, и даже Сунжа запела громче:

Они ничего не замечали.

Их было двое.

Резкий звук вспорол тишину квартиры. Руки застыли над клавиатурой, картинка ещё немного повисела, не желая уходить, и исчезла. Воронцов досадливо поморщился, оглянулся по сторонам. Тёмная комната освещалась только слабым светом монитора — за окнами было совсем темно. Однако! Сколько же это он просидел — часа три? В дверь снова зазвонили — ага, вот что это за звук. Подойти к двери Воронцов и не подумал — он никого не ждал, а сын обязательно бы предупредил по телефону. Небось, ошибся кто-нибудь. Не вовремя. Хотя… Теперь Воронцов был уверен, что рассказ он допишет — большое и доброе сидело на плече и улетать не собиралось. А пока надо бы и поесть, заслужил.

Воронцов немного подумал, обозначил файл как «Грозный 1975» и отправил его в папку «Новое». В папке стало два файла, и такая картина смотрелась весьма многообещающе. Ничего, теперь всё станет как раньше, теперь он и старый рассказ обязательно допишет. Чувство всемогущества вернулось, Воронцов впервые за полгода улыбался, и даже исчезла изматывающая боль в суставах. Старый безымянный файл смотрелся одиноко, Воронцов нажал «переименовать», написал «Грозный 1995» и закрыл папку. Довольно потянулся, соединился с Сетью, прошёлся по сайтам. Теперь привычные нули не раздражали: Воронцов прямо-таки видел, как скоро они взорвутся двузначными, а может и трёхзначными числами. Совсем скоро.

Воронцов сидел у окна, слушал потрескивание сковородки и улыбался. За окном по ярко освещенной улице проносились автомобили всевозможных марок, призывно сверкала реклама. Он это и видел, и не видел. Затмевая настоящее, вставал давно несуществующий город, кружился снег, сверкал гирляндами старый мост, тихо напевала Сунжа.

И из неизмеримой бездны времён смотрели на него любимые глаза.

В папке «Новое» старый файл отметил своё переименование. Будь у него разум, возможно, новое название ему бы понравилось. А может, и нет. Но файлы не имеют разума, а стало быть, и эмоций. Хотя… Каким-то образом файл заметил соседа. Ну, заметил и заметил — на то она и электроника, чтоб замечать. Но файл не просто заметил — он что-то почувствовал. В новичке бурлили такие эмоции, там была такая чистота и свет, что скрыть их не могла никакая форма. Даже электронная.