Богдан Сушинский - Плацдарм непокоренных

— Порешу, гады! Второй раз подстреливают! — а убедившись, что в группе поняли свою ошибку, возмущенно добавил: — По фрицу бы так палили, иродовы дети, как по своему любимому младшему командиру Мальчевскому!

— Вот те на! — изумленно пробасил Кобзач. — В какого фрица не целюсь, все в Мальчевского попадаю! Как в привидение.

— Гарь ты орудийная, вот кто! — тяжело поднимался Сергей. — Откопали тебя, могильщика юродивого, на мою голову!

Они еще какое-то время изощрялись в суесловии, однако сам Беркут так обрадовался пополнению, что не придал инциденту никакого значения. Гарнизон угрожающе таял, и капитан серьезно побаивался, что, когда придется занимать позиции за последними баррикадами, защищать их уже будет не с кем.

— Что там у лейтенанта? — сразу же спросил он, поблагодарив Акудинова и радиста за «шахтерский подвиг»: как-никак пробились они друг к другу довольно быстро.

— Немцы самоходку подтянули прямо к центральному входу. Уже дважды пальнули по его завалу. Один боец убит. Остальных лейтенант отвел за третий завал. Сейчас укрепляет его. Штольня в том месте узкая, держаться будет легче.

— Он прав. Пора занимать оборону по последнему рубежу. Атаковать его немцы не пробовали?

— Бродят по штольне за вторым завалом. В наглую не прут. Видно, решили отложить штурм до утра.

— Но это не нам — им передышка. Старшина, возьмись со своими людьми за третий завал, в этой штольне. Он уже намечен, основа заложена. Постарайся управиться до полуночи. Под утро на всякий случай перекроем и штольню, ведущую к плавням. Хотя в ту часть немцы еще вроде бы не проникали.

И все же для гарнизона подземелья это тоже была своего рода передышка. Буквально за два часа бойцы соорудили три завала, укрепив их вагонетками, кусками рельс и большими каменными блоками. Кроме того, в дальнем, разведанном Звонарем, углу плавневой штольни они соорудили еще один, запасной бастион, создав возле него небольшой склад оружия и боеприпасов.

Поскольку через пролом, благодаря которому группа Кобзача соединилась с ними, уходить гарнизону было некуда (штольня контролировалась немцами, а Беркут вынужден был постоянно держать недалеко от пролома часовых, чтобы немцы не просочились им в тыл), то плавневая штольня давала им последнюю надежду на выход из подземелья — к плавневому лиману, к самой реке, к небольшому плавневому леску.

— Здравствуй, капитан, еле дождался тебя. — Иногда Беркуту казалось, что собственное бессилие, его невостребованность в этой крайне тяжелой обстановке, изводили лейтенанта Глодова куда больше, нежели ранения. — Давай наконец поговорим как офицер с офицером.

— В таком случае вам следовало бы обратиться ко мне, как полагается младшему по званию, — жестко заметил капитан, что вызвало у Глодова некоторое замешательство. Он мог ожидать любой реакции коменданта гарнизона кроме той, что последовала. — И все же, очень внимательно слушаю вас.

Беркут не желал объяснять лейтенанту, что, делая это замечание, менее всего хотел во что бы то ни стало выдержать букву устава. Не мог и не должен был объяснять ему, что это один из его испытанных способов заставить офицера, приготовившегося к панической исповеди, вспомнить, что он действительно… офицер. Что идет война. И для того, чтобы жить, на войне требуется не меньшее мужество, чем для того, чтобы достойно умереть. А умирать нужно также мужественно, как и жить.

Андрей предугадывал тему их разговора и сразу же пытался вывести Глодова из того ощущения «ненужности», в которое лейтенант загнал себя мрачными размышлениями.

— Да, собственно… — замялся лейтенант. Замечание Беркута действительно выбило его из седла. — Простите, товарищ капитан, что…

— Не в уставе дело, лейтенант Глодов. Что случилось? Решили первый патрон в обойме своего пистолета сделать последним? Так не вы первый. Прием испытанный, но, должен вам доложить, гнуснейший. Нет, ошибаюсь?

— Собственно говоря…

— Ну что вы заладили: «собственно, собственно…»? Не хватает мужества пустить себе пулю в лоб — так и скажите: «Товарищ капитан, будьте добры, возьмите мой пистолет и пальните мне в височек. Только поаккуратнее, чтобы попристойнее выглядеть при прощальном салюте».

— Странно. Именно об этом я и хотел просить вас, — вдруг пробормотал Глодов, приподнимаясь и упираясь спиной в завешанную шинелью стенку.

Слушая его, Андрей опешил. Свою «притчу» о патроне он опять же продекламировал в сугубо воспитательных целях.

— Вы… жестокий человек, капитан. Нельзя, не нужно было так…

— Божественная мысль. Что же мне следовало приказать вашему доктору отобрать у вас автомат? — присел капитан возле него на сложенную из камней скамейку. — Пистолет ей и так уже пришлось выкрасть. Сразу же после ваших философских бесед со старшиной Бодровым. С автомата же, я так понимаю, неудобно. А главное, не по-офицерски.

— Но это право офицера, — еще более неожиданно возмутился лейтенант, — когда именно он сочтет возможным…

— Вы опять все напутали, Глодов. Не когда он «сочтет возможным», а когда будут исчерпаны все средства борьбы, всякая возможность и всякая надежда на то, что удастся избежать плена и вернуться в строй. Только тогда. Но, придя к такому решению, нужно молча браться за пистолет, а не доводить своими рассуждениями о самоубийстве до истерики весь медперсонал.

Беркут понимал, что это были жестокие слова, но совершенно справедливые.

Лейтенант ударился затылком о стену и потерся головой так, словно хотел врубиться в каменный массив катакомбы.

— Что, я опять сказал что-то не то и не так? Слишком жестоко? Объяснить нежнее, лейтенант?

Несколько мгновений Елодов ошалело смотрел на капитана. Керосинка высвечивала его осунувшееся, заросшее грязной щетиной лицо, очень напоминавшее сейчас лицо только что снятого с распятия Иисуса Христа.

— А ведь вы правы, — наконец проговорил он, очевидно, еле сдерживаясь, чтобы еще раз не обвинить Беркута в крайней, до садизма, жесткости. — Весь ужас в том, что вы, капитан, правы. — Он схватился за «шмайссер», повертел его, отбросил. — Нет, не могу. Из немецкого автомата… Господи, есть же предел всему… Ну дайте же на минутку свой пистолет, или прикажите вернуть мой. Я всего лишь прошу вас помочь. И сразу же уйти.

— В этом деле я вам не помощник, лейтенант. Однако пистолет прикажу вернуть. В боевой обстановке личное оружие офицера всегда должно быть при нем. Даже когда он находится в полевом лазарете на линии фронта. Но знайте: ваш «уход», как вы соизволили выразиться, будет расценен мною, да и всеми бойцами гарнизона, как обычная трусость. Как один из способов дезертирства. О чем и будет доложено командованию. Со всеми вытекающими из этого обвинения последствиями.