Джурица Лабович - Грозные годы

— Как это случилось? — спросила Хайка.

— Усташи схватили его в окрестностях Меджеджи, — негромко ответил Горчин. — Мне рассказывали, что, когда его расстреливали, он крикнул: «Да здравствует Первая пролетарская! Да здравствует свобода!..»

Налетел резкий северный ветер, взметнул клубы снежной пыли, зашумел в ветвях деревьев.

— Теперь ни один усташ от меня живым не уйдет! — сквозь зубы проговорил Гаврош.

— Еще бы! Недобитый враг — это все равно что не до конца потушенный пожар, — сказал Шиля.

— Да, мы отомстим! — подхватил Горчин. — Око за око...

Вечером Лека назначил Гавроша в караул.

— Сегодня Гавроша надо было бы освободить, — предложила Рита.

— Об этом не может быть и речи! — отрезал Гаврош. — Что я, не такой, как все?

Он стоял на посту, притопывая, чтобы согреться, и думал об отце. Вдруг со стороны моста через Дрину показалась группа людей. Громко разговаривая, они шли прямо к нему.

— Стой! — закричал Гаврош и взял винтовку на изготовку. — Кто идет?

— Верховный главнокомандующий.

Гаврош почувствовал, как заколотилось у него сердце.

— Верховный главнокомандующий, ко мне, остальные — на месте!

От группы отделился человек.

— Подождите, товарищи, — бросил он своим спутникам.

— Пароль? — спросил Гаврош.

— «Москва»!

— Правильно! Проходите!

Этой ночью Гаврош долго не мог заснуть...

Юноша вошел в комнату, поправил солому на полу и лег. Карабин он подложил под голову. Металл затвора приятно холодил щеку. А в висках молоточками стучала кровь. Этот стук отдавался в груди, в мозгу, будя беспорядочные, набегающие одна на другую мысли. Никак не утихало нервное возбуждение. В углах комнаты таилась жуткая, давящая тишина. И в этой тишине, казалось, все еще звучали жесткие слова недавнего короткого разговора, состоявшегося во дворе...

— Гайо, сколько у тебя патронов? — спросил Алекса, командир взвода.

— Пять.

— Хватит. Можешь их все потратить, — очень медленно, чуть скривив губы, произнес командир.

— Потратить... А на что? — удивился Гайо. Его глаза широко раскрылись, и стали видны белки, покрасневшие от недосыпания. — Что я должен сделать?

— Расстрелять...

Алекса, с кем бы он ни разговаривал, все неприятное выкладывал сразу, без всяких вступлений.

— Кого?

— Убийцу твоих сестер. Его привели сюда.

Гайо сжался в комок, чтобы не выдать себя дрожью, вызванной неожиданным приказом и приливом страха и отвращения. Не было сил разжать губы для следующего вопроса. Командир взвода между тем закончил:

— Будет справедливо, если именно ты приведешь приговор в исполнение. Когда стемнеет, отведи его к оврагу... — И Алекса, прихрамывая, неторопливо зашагал в конец двора и там присоединился к бойцам, которые стирали одежду...

Свернувшись в клубок на соломе, Гайо попытался сосредоточиться на воспоминаниях о недалеком прошлом. Радана-убийцу он ненавидел страшно, и ненависть переполняла все его существо... Он представил себе, как ведет Радана к тому оврагу за сельской школой, куда суровый партизанский суд отправлял тех, кто запятнал себя преступлениями против народа. Вот они доходят до оврага... Стальной зрачок его винтовки упирается в спину Радана... Но тут рука Гайо слабеет, палец медленно сползает со спускового крючка.

— Огонь!.. Огонь!.. Ну же!

Слова командира взвода, точно осы, жалят Гайо.

— Я не могу стрелять в связанного... Пусть его развяжут.

— Огонь! Я приказываю: огонь! — звенят в овраге, скрытом густым кустарником, слова командира...

Гайо снова и снова возвращался мыслями к тому, что было. От тревожных, быстро сменяющихся видений начинала кружиться голова. Вокруг его темных миндалевидных глаз собралась паутина морщин, на скулах судорожно заиграли желваки. Он опять услышал причитание и плач тетки Марты — единственной свидетельницы надругательства Радана над Дренкой и Сенкой, а потом их убийства. Каждый раз, когда он слышал об этом, его охватывала ярость. В нем вскипала жажда отомстить, отомстить немедленно. Гнев и боль переполняли его. Сейчас ему пришло на память то, о чем случайно или намеренно не упомянул командир, а именно — что Радан изнасиловал Дренку и Сенку на глазах у их матери, а потом и ее заколол штыком. Соседка, видевшая все это, от ужаса потеряла сознание...

Гайо тряхнул головой, сощурился. Пушистые ресницы скрыли ненавидящий блеск его глаз. Снаружи в комнату вполз сумрак, тенью лег на белую поверхность стены. Застонали дверные петли, послышался голос:

— Гайо, вставай! Пора!..

Командир взвода стоял возле винтовок, составленных в козлы, положив руку на черные стволы. Юноша вскочил, вскинул на плечо карабин.

— С тобой пойдут Мичо Попович и Джорджо Тадич. Это не помешает. Радану и связанному нельзя доверять. Ну, давай, Гайо, тебя ждут! — Он легонько хлопнул его по спине и ощутил под ладонью острые мальчишеские лопатки.

В ответ на лязг взводимого затвора в овраге захлопали крылья вспугнутой ночной птицы. Она неожиданно громко закричала, и это заставило вздрогнуть всех четверых. Потом один из партизан толкнул Радана вперед, выругался и презрительно сплюнул. По освещенной бледным лунным светом земле протянулись четыре неровные тени. За оврагом монотонно скрипело колесо заброшенной водяной мельницы. Зловеще зияла черная пасть ямы, над которой застыла сгорбленная фигура.

— У тебя есть какое-нибудь последнее желание? — задал обычный вопрос Мичо.

Радан ничего не ответил, даже не шевельнулся. Охватившее его ощущение близкой смерти притупило все другие чувства. Его невидящий взгляд был устремлен на комья земли по краям свежевырытой могилы.

— У тебя есть последнее желание? — повторил Мичо Попович.

Тишину нарушали тихие ночные шорохи.

— Гайо, давай! — крикнул Мичо и отошел в сторону.

Тадич тоже отступил назад и остановился за спиной юноши, напряженно ожидая, когда прогремит выстрел. Гайо старался сдержать лихорадочную дрожь во всем теле, которая мешала ему целиться.

— Ну, давай! — услышал он напряженный голос Тадича.

— Развяжите его. Я не промахнусь, даже если он побежит.

Тадич и Попович переглянулись. Они понимали, что Гайо хотел бы сейчас встретиться со своим врагом на равных, лицом к лицу, но в данном случае об этом не могло быть и речи. Они быстро развязали веревки на руках Радана. Дула двух автоматов глянули на него. Он, как и прежде, как будто все происходящее касалось вовсе не его, остался неподвижен, словно оглушенный бешеными ударами собственного сердца. Освобожденные от пут руки повисли вдоль туловища.