Вадим Кожевников - Пётр Рябинкин

Петр Рябинкин женился на разметчице Нюре Охотниковой перед самой войной. Был он в ту пору тощ, долговяз. За отсутствием растительности на верхней губе, отращивал на висках продолговатые бачки. Стесняясь своей юности, пытался говорить сипло, басом.

Но стоило взглянуть на его увесистые, по-взрослому мясистые кисти рук с сильными, как у пианиста, пальцами с коротко, как у хирурга, обрезанными твердыми ногтями, сразу становилось ясным, что это серьезные руки мастерового человека.

Ботинки он носил сорок пятого размера, разряд имел седьмой — токаря высокой квалификации.

Для постороннего Нюра Охотникова — так, обыкновенная блондинка, средней упитанности. Для Рябинкина его Нюра подобна стремительно бегущей сверкающей реке, для которой нет достойных ее берегов.

Чтобы не показывать, какой он по сравнению со всеми другими самый счастливый, стараясь скрыть от людей свою ошеломленность счастьем, Рябинкин пытался выглядеть огорченным бытовыми заботами. Степенно советовался с пожилыми, опытными рабочими, где и как можно удачливо приобрести необходимый для семейной жизни инвентарь. Выслушивал советы, высказывал свои деловые соображения. И вдруг по внезапному наитию купил на всю получку в комиссионном магазине поразивший его своим великолепием старинный потертый ковер, в скатанном виде подобный свергнутой тяжеловесной колонне.

Ковер, конечно, не мог уместиться в десятиметровой комнате, предоставленной чете Рябинкиных в заводском общежитии для семейных, даже если бы покрыть им не только пол и стены, но и потолок.

Это свидетельствовало о том, что Петр Рябинкин, испытывая головокружение от успехов в личной жизни, обладая безошибочным глазомером станочника, способен был совершать грубые ошибки, когда дело касалось предметов быта.

Петр предложил Нюре отрезать от ковра столько, сколько позволяет жилплощадь, остальное отдать соседям.

Нюра не позволила портить вещь.

Она сменяла ковер в комиссионном магазине на детскую никелированную кроватку с сеткой по бортам и в придачу к ней еще большой эмалированный таз.

Увидев эти предметы, Рябинкин растерялся и ослабел от радости. Он молча многозначительно улыбался.

Нюра была вынуждена строго объявить: пока она никакого ребенка в себе не чувствует. Но если когда-нибудь для ребенка что-нибудь понадобится, надо все иметь заранее, наготове, что она и сделала, как она выразилась, «на всякий пожарный случай».

При посторонних Рябинкин говорил с женой негромко, снисходительно-покровительственным тоном, так, как разговаривал с ним фрезеровщик Алексей Григорьевич Трушин, когда Петр поступил к нему учеником после окончания ФЗУ.

Но Нюра, тоже бывшая фабзаучница, сама проходила ученичество у Трушина. Легко угадав, чьей манере подражает супруг, она все-таки не нашла нужным обнаружить свою догадку, полагая, что на людях ей приличней притворяться смирной перед мужем. Зато, когда они оставались одни на всех своих десяти метрах жилой площади, тут она всегда была властной повелительницей во всем…

Еще задолго до женитьбы у Петра Рябинкина с Нюрой Охотниковой сложились вполне товарищеские отношения.

Но Рябинкин от юношеской застенчивости держался с ней грубовато и слишком по-приятельски, а Нюра от гордости, присущей ее характеру, вела себя с высокомерной задиристостью. В силу таких обстоятельств возникшее у них чувство долго оставалось невысказанным. И чем благодушнее и по-приятельски простецки относился Петр к Нюре, тем невозможнее для них обоих становилось высказать свои чувства.

Томясь от этой ими же сооруженной преграды, они стали раздражительными, обидчивыми, и, возможно, так ничего бы у них и не вышло, если бы не комендантша заводского общежития для семейных, пожилая, крикливая, с подбритыми бровями.

Однажды комендантша оказалась рядом с ними в кино. Обернувшись к Петру, она сказала:

— Ты, Рябинкин, стахановец! Так поимей в виду, комната у меня в общежитии освобождается. — Небрежно кивнув на Нюру, заметила: — И если, допустим, хоть с этой на неделе распишешься, можешь получить от меня ключ и комплект постельного белья, как полагается.

Рябинкин похолодел и ничего не ответил, а тут он еще почувствовал, Нюра отодвинула плечо.

Спустя два дня Нюра нагнала его в проходной и осведомилась, нервно усмехаясь:

— Ну как, выручить тебя или нет?

— Ты о чем?

— Да насчет жилплощади. — Прижав ладонь к карману жакетки, заявила: Вот! Даже паспорт прихватила. Мне его штампом загсовским заклеймить для приятеля не жалко.

— Ладно, — сказал Рябинкин, сжимая задрожавшие губы. — Спасибо, добавил с трудом. — Без формалистики обойтись нельзя. Придется, раз такой случай подвернулся…

И они пошли рядом, не глядя друг на друга. И лица их были насуплены, и только глаза лучились, и каждый из них чувствовал это свечение своих глаз, и оба испытывали одинаковую тревогу, что это сияют только глаза одного из них.

Как-то в цехе питания фрезеровщик Трушин подошел к столику, за которым сидели супруги Рябинкины.

С левой руки у них по порции первого блюда, с правой — по две порции второго блюда, посередине — по два стакана компота и еще по бутылке ситро.

— Заправляетесь, — сказал одобрительно Трушин. — Пируете. — И почти было улыбнулся жесткой щекой, но меткий взгляд его приметил на шее у Нюры ожерелье, блестевшее металлом, как ошейник. Трушин нахмурился, лицо его приняло брезгливое выражение, и он сказал сварливо: — Все вы, нынешняя молодежь, живете, будто иждивенцы у Советской власти, учат вас даром, общежитие предоставляют, спецовки выдают бесплатно, получки все равно как у людей, а положительности в вас нет.

— То есть как это нет? — спросила тихо Нюра. — Мы же работаем. Петя, например, даже стахановец.

Но Трушин только пренебрежительно махнул рукой и отошел, прихрамывая на простреленную во время гражданской войны ногу.

Рябинкины сочли этот упрек Трушина хотя и не очень справедливым, но возможным, так как и без Трушина испытывали некоторое смущение оттого, что они сами по себе очень счастливые и все у них есть.

Завод, на котором работали Рябинкины, в силу возникшей военной угрозы перешел на удлиненный рабочий день, кроме того, приходилось оставаться на сверхурочные, нормы все увеличивались, но заметного изнурения от тяжелого труда они не испытывали, так как этот напряженный труд сопровождался частыми гордыми радостями, когда их награждали грамотами, премиями, называли их имена на собраниях.

Рябинкины так увлекались возвышавшим их рабочим почетом, что воспринимали его не как заслуженную награду, а как личное праздничное удовольствие.