Богдан Сушинский - До последнего солдата

Глодов изумленно посмотрел на командира: о чем это он?!

— Мне трудно понять, когда вы шутите, а когда… Однако заслон я бы все же выставил.

— Шутить я начинаю только тогда, когда вынужден дважды повторять подчиненным свое решение или приказ, — очень мягко, тактично объяснил Андрей. — Вы поняли меня, лейтенант?

— Так точно.

— Вот и божественно. Чем скорее доберемся до хуторка, тем больше времени будет у вас на то, чтобы подремать и подкрепиться. Растянулись цепью! — приказал он бойцам. — Отходя, подбирайте все оружие и все до единого патроны. Старшина, возьмите с собой двоих. Еще раз осмотрите убитых немцев. Гранаты, патроны, ножи, галеты, шнапс… Отныне, и до прихода наших, мы будем богаты только на то, что сами добудем. И не забудьте о перевязочных пакетах. Погибшим они уже ни к чему.

— Но галеты и шнапс… — поморщился лейтенант. — В убитых.

— Вам приходилось хотя бы один день провести в полном окружении или в тылу врага?

— До сих пор — нет.

— А сейчас придется. И тогда вам станет многое понятно из того, что в поведении офицера, воевавшего в таких условиях с июля сорок первого, пока что кажется странноватым.

— Неужели с самого начала войны?! Невозможно же столько продержаться в тылу врага.

— А сколько возможно?

— Ну, месяц-два…

— Иногда на ней невозможно продержаться даже в течение пяти минут, поскольку люди гибнут от случайных пуль, от первых залетных снарядов и под первыми не по цели попавшими бомбами. Так что в своих представлениях о войне вы, лейтенант Глодов, непорочны, как новообращенная монашка.

— Может быть, может быть, — мрачновато согласился Глодов после некоторого колебания.

— Вся сложность в том, что мы не имеем права уйти отсюда. Если бы не приказ генерала, мы бы попытались прорваться на тот берег и пробиться к своим или же отошли бы поглубже в тыл врага, где меньше концентрация вражеских частей, и до подхода наших войск сражались бы по-партизански.

— Какой еще «тыл врага»? — почти с ужасом окрысился лейтенант. — Вы хоть понимаете, что говорите?

— Но там — села, люди, обозы на дорогах… А здесь только камень и пять брошенных полуразрушенных домов. Есть еще подземелье, в котором немцы очень скоро заблокируют нас. Если, конечно, в течение двух суток не подоспеют наши.

— Только не в тыл врага, — яростно повертел головой Глодов. — Еще не хватало, чтобы на всю жизнь в моих документах было записано, что какое-то время провел на оккупированной врагом территории.

— А что, это так страшно? — Беркут умышленно держался поближе к краю плато. Даже при такой отвратительной видимости ему открывалась обширная низина, почерневшие островки камыша, заиндевевшие верхушки ив.

— Почти то же самое, что побывать в плену.

— Что же тогда делать офицеру, который всю войну только то и делает, что околачивается в немецком тылу: из окружения — в плен, из плена — снова в окружение?

— Не рассчитывайте, что вам станут завидовать. Вас столько раз будут проверять и допрашивать, что дай-то бог, чтобы обошлось без «десяти лет без права переписки», или, в лучшем случае, без штрафбата. И в «личном деле» вашем сведения о пребывании в плену и на оккупированной территории будут чернеть клеймом Сатаны.

— Откровенный у нас с вами разговор получился, лейтенант.

— Откровенным он у вас получится, когда вами займутся особисты из Смерша. Поэтому, если можете, скройте факт пребывания в плену и никогда не упоминайте о нем. То, что вы действовали в тылу врага как диверсант, это нормально. А что какое-то время побывали в плену, вряд ли это когда-либо всплывет. Но и я конечно же ничего подобного вам не советовал.

— Это уж, как водится.

Они помолчали, в последний раз взглянули в ту сторону, где оставалась рота немцев, и пошли дальше. Беркут понял, что возвращается он на Большую землю в слишком радужном настроении, не догадываясь, что особисты действительно будут долго копаться в его биографии. И дал себе слово никогда больше о плене не заикаться.

— Кто-то из вас успел побывать в этих зарослях? — поинтересовался у бойцов, давая понять лейтенанту, что тема закрыта.

— Я заглядывал туда, младший сержант Сябрух, — сразу же представился боец, шедший третьим от него. И перебежал поближе к капитану.

Среднего роста, узкоплечий, он казался бы очень изможденным, если бы не эта искренняя желтозубая улыбка.

— Белорус?

— По гаворке моей слышна? — щедро улыбался Сябрух, еще ближе подступая к капитану. — Белорус, понятное дело. Приходилось бывать в наших краях?

— Служил там. Еще до войны. На Буге.

— В укрепрайоне? В дотах?

— Именно там. Странно, что так быстро догадались.

— На фронте уже человек десять встречал из этих, побугских, «укрепрайонных».

— Так вы тоже из них?

— Не-а, жил неподалеку.

Казалось, вся телесная сущность бойца излучала в эти минуты доброту и беззаботность. Сябрух был рад, что его заметили, что к нему обратились, что ему позволено вот так, запросто пообщаться с суровым и загадочным капитаном.

— Но к воспоминаниям мы еще вернемся. В плавнях сплошное болото, или попадаются островки?

— Два островка — точно. Даже хижина есть. Охотничий домик такой.

— А главный вход в каменоломни отсюда просматривается, с этого края?

— С этого. Только чуть дальше туда, в конце. Слева от косы.

— И плавни доходят почти до каменоломень?

— Чуть-чуть по равнине проскочить нужно будет. Промежду камнями. Метров двадцать всего.

«Метров двадцать, — прикинул Беркут. — При прорыве, когда плато оседлают немцы, проскочить их — с десяток бойцов потерять. Но все же это хоть какой-то вариант. На крайний случай».

— Эй, что за войско?! — услышал он властный голос Глодова, который шел метрах в десяти правее его. — Почему здесь? Встать! Приказ об отходе вас что?…

Лейтенант вдруг умолк. Беркут остановился, ожидая, чем кончится разговор с затаившимися в ложбине бойцами, но Глодов как-то странно молчал. Стоял к нему спиной, на краю ложбины, и молчал.

— Что там происходит? — встревожился комендант.

— Ой, не встанут они, браточки-командиры! — первым оценил ситуацию Сябрух. — Ой, не встанут! — И, спотыкаясь, падая на камни, поспешил к Глодову.

Картина, которая предстала перед Беркутом, была впечатляюще жуткой. На противоположном, почти идеально ровном склоне ложбины, в странных позах, но, словно в строю, плечо в плечо, полусидели-полулежали, опираясь на камни, красноармейцы — с рассеченными головами, с окровавленными, прошитыми пулеметными и автоматными очередями грудями, изуродованными лицами, растерзанными животами.

— Сколько их здесь, сержант? — тихо спросил Андрей, немного придя в себя.

— Вроде, двадцать три… Должно быть. Сам ведь и стаскивал их сюда.