Богдан Сушинский - До последнего солдата

— Мрачную картинку рисуешь, сержант.

— Что уж я сейчас вам рисую, это одно. А вот что там, на плацдарме, происходит — это видеть надо. Правда, тут тоже только утром начнут разбираться, да линию фронта хоть какую-никакую выстраивать. Двое суток непрерывные бои шли, палили из всего, что способно стрелять. А немец сюда еще и авиации нагнал, словно под Сталинград.

— И под Сталинградом бывать тоже приходилось? — уважительно поинтересовался Андрей.

— Приходилось, но уже когда Паулюса, фельдмаршала ихнего, окружали. Так что вроде и был, а вроде и не был. Хотя после войны, за махрой да самогонкой, конечно же буду врать, что в самом пекле сталинградском был. Сталиградцы теперь даже среди фронтовиков в особом почете.

— Приврать, это уж как водится…

— Слушайте, капитан, — обращался водитель к Андрею то на «ты», то на «вы», — может, мне лучше остановить своего ишачка, и вы назад пойдете? По колее, неподалеку от леска, да аккурат к нашим? А не поспеете, на обратном пути подберу.

Беркут уже понял, что самое разумное было бы сойти и отправиться в обратный путь, колеи свежей держась. Но что-то продолжало удерживать его в этой теплой и такой немыслимо уютной кабинке.

— Ладно уж, коль сели, будем ехать, — рассудил он. — И вам спокойней, и нам надежно, что теперь уже не потеряемся.

— Ну, смотрите, капитан. На вашем месте, я бы все добровольно в это пекло не лез.

— Что вы знаете о пекле, сержант, за своим рулем-баранкой сидя? — вздохнул Беркут.

— Оно верно, в атаки нам ходить не приходится, а с другой стороны, сколько вон по обочинам дорог таких рулятников, как я, покоится. Тут уж кому где выпало пасть. Эй, ефрейтор, — тут же крикнул он, приоткрывая дверцу. — Душу себе и все прочее не отморозил?!

— Нет пока.

— Снежок вон какой ранний в этих краях предкарпатских. Там, под кабинкой, под брезентом, шинелька запасная, «ремонтная», как мы говорим. Так ты укройся, как у тещи под периной будешь.

— Порядок! Ты, главное, из колеи не вылезай.

— И брезентом укройся, руль-баранка, тогда уж точно теплым довезу! А ведь не ушел, — довольно ухмыльнулся водитель, закрывая дверцу. — Сидит. Поближе к командиру.

— Просто побоялся возвращаться один этим страшным полем.

— Да, намолотило здесь вчера. И наших, и фрицев. Будет работы похоронщикам. Вот твой и побоялся. Хотя…

— Из плена мы с ним… Из эшелона бежали, — Беркут почему-то решил, что только это обстоятельно способно объяснить водителю открытое неповиновение Арзамасцева. Объяснить и оправдать. — Почти всю Польшу прошли. Затем в партизанском отряде повоевали. Сроднились, уже и приказывать как-то неудобно.

— То-то я гляжу: со шмайсером! Заметил у кабины — душа похолодела. Шпрехает по-нашему, форма тоже вроде… а на груди шмайсер. Как у эсэсовца. Ну, думаю: «Немцы диверсантов сбросили!»

— Для диверсантов у них нашлись бы наши ППШ, — успокоил его Беркут, и теперь уже сам открыл дверцу, чтобы отсюда, с холма, присмотреться к сероватой полоске, открывшейся ему в низине между двумя холмами.

— Правду гутаришь: для диверсантов у них наши «гавкалки» нашлись бы. Не скумекал, руль-баранка. — А после небольшой паузы тем же простуженным и монотонным голосом объявил: — Вот это она и ecть, речушка-кровавушка! Нахлебались из нее наши хлопцы, ох, нахлебались! Вспомнишь — так…

Договорить водитель не успел. Взрыв снаряда оказался таким сильным, что Беркуту почудилось, будто машину швырнуло в сторону вместе с вершиной возвышенности, на которую она натужно выползала.

Несколько минут в кабинке царило напряженное молчание. Водитель налег грудью на баранку, словно боялся, что машина перестанет слушаться ее, а Беркут тем временем всматривался в рассветную серость долины, словно бы пытался разглядеть там немецких пушкарей, решивших поупражняться в стрельбе по движущейся мишени.

— Мазильный был! Прорвались, — подбодрил себя и попутчика водитель, в очередной раз с трудом возвращая машину в наезженную, но основательно разбитую колею. — Видать, спросонья пальнули!

Однако не успели они спуститься с возвышенности, как по всему переднему краю загрохотала артиллерия. И по тому, как вал за валом, подступая все ближе к берегу, накатывались разрывы, Беркут сразу определил, что это уже не пальба на испуг, а мощная артподготовка, при которой в работу пущены все стволы, какие только имелись. И вели немцы свой огневой вал так, чтобы после него пехота пошла по передовой, как по ничейной земле.

— Там что, мост? — спросил Беркут, чуть наклонившись к водителю.

— Брод. До острова — брод. Дно каменистое. А дальше понтонами загатили. Мелковато тут. Река широкая, но мелковато. Вроде как пороги. А ниже по течению пошла глубина.

— Божественно.

— Вон встречный. Встречный, говорю, едет, руль-баранка ему в руки! Это те, что со второго эшелона. На передовую своим снаряды-патроны подбрасывали. Словом, повезло вам, товарищ капитан! Пересаживайтесь, и в тыл. В тылу связи — хоть с Москвой, хоть с Америкой.

— Да нет уж, едем дальше.

— Зачем вам туда?! — удивленно воскликнул сержант. — Вам-то зачем? Машина вон наша, везуха-то какая, руль-баранка вам в руки!

Беркут не ответил. «Оставить сейчас этого водителя одного — все равно, что предать!», — вот что остановило его.

— Побойся жены, рулятник, газуй назад! — высунулся из кабины водитель встречной. — Через час немец будет на переправе!

— Так это ж через час! А у меня там хлопцы [2] Хлопцы (укр.) — парни, ребята. патронов ждут.

И сразу же впереди показалось еще несколько машин. Из каждой из них кто-нибудь считал своим долгом предупредить их, но водитель больше не отвечал, только яростнее впивался в руль и сосредоточеннее всматривался в колею.

Когда проезжала последняя машина, сержант до предела сбавил скорость и, высунувшись из кабинки, посмотрел ей вслед. В эти минуты капитану вдруг показалось, что он готов пристроиться к этой колонне и уйти в тыл вместе с остальными. Но только присутствие в кабине офицера останавливает его.

— А тебе назад не хочется? — как можно спокойнее и доверительнее спросил он.

— Видел же, капитан, что чуть было не повернул. Еще как хочется! И перед командованием, думаю, смог бы оправдаться, что запоздал я со своей поездкой; шоферюги меня поддержали бы. Но только перед командованием. А перед теми солдатиками, что на плацдарме окопались, — нет, никогда не оправдался бы! Потому и не повернул за остальными, как перепуганный, отбившийся от стаи журавль.

По мосту они проскочили под аккомпанемент взрывов. Проскочили, как оказалось, последними. Они уже подъезжали к тому, правому, берегу, когда снаряд угодил в крайний, стоявший у самого островка, понтон.