Богдан Сушинский - Стоять в огне

— Ну, что случилось?! — довольно резко спросил Крамарчук, снова увидев в комнате старуху хозяйку.

— Уходить тебе надо. И тебе, и ей. Через окно. Быстро — через окно. И к лесу…

— Что?! — подхватился Крамарчук, представая перед женщинами в нижнем белье. — Немцы?! Что ж ты тогда, мать Ульяна, мнешься?!

— Потому что сама и выдала вас, — непокаянно объяснила старуха. — Того же хлопца, который тебя, девка, позвал — к полицаям послала.

— Ты?! К полицаям?! — ужаснулся Крамарчук, хватаясь за гимнастерку и ремень с двумя парабеллумами.

Но Мария уже все поняла. Бросилась к окну, оттянула верхние и нижние шпингалеты, расстегнула его настежь…

— Сам идти сможешь? — спросила она, уже стоя одной ногой на подоконнике.

— Смогу. Ты же меня, мать Ульяна, христопродавка, лечила!… — возмущался Николай, поспешно одеваясь. — Сволочь же ты!!

— А ночью хотела зарубить, — холодно прервала его старуха. — Да удержал Господь Бог от греха. — Она стояла посреди комнаты, ничуть не пугаясь ярости партизана, ни на шаг не собираясь отступать. — Может, они и догонят вас. Но пусть не в моей хате… Пусть в лесу. Или в поле.

— Но почему ты так, почему?! — рассвирепел Крамарчук.

— Вы-то, иродово семя, моих в тридцать седьмом, небось, не жалели. И мужа, и сына — обоих! А я, вот, и после этого не озверела… Да ты убей, убей, если уж настолько лют на старуху. Вы до войны вон сколько люду настреляли, большевики-чекисты проклятые! Теперь вам — что кровь, что вода…

— Да кто же их расстреливал — я, что ли?! Или, может, она, медсестра?! Что ж ты, христопродавка?… — все еще изливал душу Крамарчук, отлично понимая, что все его доводы уже не имеют смысла. — Мария, вот тебе пистолет! К оврагу, в лес!… — крикнул он, выбираясь через окно вслед за медсестрой. — К оврагу — и в лес! Я прикрою. Давно мы с ними, голубками, не виделись. Ну где там они?! Помолись и ты за меня, старуха. Не ты первая предаешь… А я — вот он! На всякого Иуду — по Крамарчуку.

Он так и отходил к лесу, не поворачиваясь спиной к дому, где его предали, зажав в одной руке парабеллум, а в другой — шмайсер.

— Беги, Крамарчук, беги! Они уже у дома! — негромко крикнула Мария, скрываясь за кустарником предлесья.

— И я — вот он. И утро нежаркое. В самый раз. И для боя, и для смерти.

«А ведь когда я спросил старуху о лесе, который виднелся из окна комнаты, — вдруг вспомнил Николай, — она ответила, что это лишь маленький, гектаров на двадцать лесочек, к которому со всех сторон подступают поля». Поэтому, увидев, что вслед за приближающимися к лесу шестью полицаями из села выезжают три мотоцикла с немцами, понял: пробиваться через него — только время терять. В поле их все равно настигнут.

— Ну, что остановился? — вернулась к нему Мария. — Бежим!

Крамарчук стоял за толстым стволом старой сосны, на пригорке, с которого хорошо видны были и поле, и бегущие полицаи, и мотоциклы. Его неспешность выводила Марию из себя.

— Смотри: эти сволочи идут по нашим следам. Земля влажная, вот они и… Сейчас возьмем влево, вон по той каменистой тропке. Чтоб без следов. И пропустим их. Слева, у леса, — кустарник. Пропустим их и заползем туда.

— Но оттуда же отходить некуда. Лейтенант наш никогда бы…

— Лейтенантов здесь нет! — резко прервал ее Крамарчук. — Делай, что велят!

Полицай, шедший в цепи крайним, неуклюже протопал метрах в двадцати от беглецов. Каратели громко переговаривались и пьяно, безбожно матерились, негодуя по поводу того, что в такую рань приходится шастать по росной траве, по лесу… Они были уверены, что партизаны прячутся где-то в глубине леса или вырвались в поле.

Подъехав к опушке, немцы тоже выскочили из машины и растянулись в цепь. Чуть позади них, старательно вынюхивая предлесье стволами пулеметов, по-лягушачьи прыгали мотоциклы.

Каменистым ложем высохшего ручейка Крамарчук и Мария добрались до кустарника и залегли за ним со стороны поля, так что с одной стороны их прикрывали кусты, с другой — похожий на бруствер каменистый холмик. Вот только подняться в этом окопчике было невозможно.

— Это я виноват, Мария. Дернул меня черт вызывать тебя. Возвращаться в село тебе больше нельзя. — Солнце восходило из-за каменистого холма, и вся простиравшаяся влево от них долина казалась Крамарчуку каменистой пустыней. Однако пустыня эта не пугала его, не отталкивала; наоборот, хотелось встать и идти, бесконечно долго идти этой долиной, ориентируясь только по солнцу, которое и само сейчас представало перед ним далеким пустынным миражом. — Что тебе дальше делать, я не знаю.

— Исповедуйся, исповедуйся… — миролюбиво, но почти требовательно проговорила Мария, провожая взглядом исчезающих в лесу немцев и полицаев. — Это облегчает. Но сначала объясни, как ты здесь оказался? Андрей послал? Только правду. Однажды, когда вы с поляком Мазовецким вырывали меня из рук полицаев, ты уже врал. А все свелось к тому, что Громов не хотел, чтобы я попала в отряд.

Держа наготове оружие, они лежали голова к голове, прижавшись плечами к тому, более мелкому, откосу, что прикрывал их со стороны кустарника. Рядом с Марией Крамарчук почему-то чувствовал себя спокойнее и надежнее, чем чувствовал бы себя рядом с опытным, закаленным в боях солдатом. Наверное, потому, что Мария была с ними там, в доте «Беркут», на левом берегу Днестра в июле сорок первого. Она выдержала всю осаду их подземной крепости и вырвалась из этого подземелья вместе с ним и лейтенантом Громовым, когда, так и не сумев выбить их из упрятанных под семиметровые скалистые своды орудийных и пулеметных точек, гитлеровцы заживо замуровали их в доте.

Это чудо, что судьба снова свела его с Марией. Но, может, именно это чудо и называется судьбой? Даже если она свела их не для совместной жизни, а для совместной смерти.

— Все намного сложнее, Мария, — тихо ответил Крамарчук, прислушиваясь после каждого слова. — Я рассказал правду: отряд погиб, лагерь фашисты снесли. Тот раненый, которого мы встретили, утверждал, что Беркут погиб. Это было последнее, что он в состоянии был сказать. Больше расспрашивать было некого. Ребят, с которыми ходил на операцию, я тоже растерял. Одни погибли, другие, возможно, где-то бродят по лесу…

На чахлом клене, черневшем рядом с кустом, расстрекоталась сорока. Каждый, кому знакомы были голоса леса, понимал: так она стрекочет лишь тогда, когда рядом опасность, чаще всего — когда видит вблизи человека. Не раз там, в лесу, Крамарчука заставляло настораживаться именно такое стрекотание, и каждый раз оказывалось, что где-то вблизи засада полицаев, партизанский пост или кто-то скрывающийся от фашистов.

— Пальнуть бы ее, болтуху лесную, — пробормотал он. — Так ведь не пальнешь.