Глеб Булатов - Степь в крови

– Вернувшись домой, я застал в своей квартире двух раньше не знакомых мне людей. Один представился Никанором Ивановичем, а второй Степаном. Первый почти сразу заявил, что знает о моих обидах на Минина и о том, что ротмистр преследует меня. Он предложил легко устранить это затруднение. Он дал мне это, – Куцеба протянул полковнику блокнотный лист с адресом, – и сказал, чтобы я пришел завтра вечером… – есаул заколебался. – Он обещал помочь мне убить Минина.

– Убить Минина? – изумился полковник.

– Именно.

– Здесь что-то… ты когда-нибудь встречал этих людей раньше?

– Нет. Никогда. Это точно.

– И что ты думаешь делать?

– Я пришел за указаниями к вам. Сделаю, как вы прикажете.

– Это очень верно. Отныне ты должен немедленно докладывать мне обо всем и делать только то, что я тебе скажу. В конце концов, твоя жизнь висит на волоске…

– Как и ваша…

Тишевский удивленно поднял глаза на есаула, но, встретив твердый взгляд, принужден был опустить голову.

– Ты прав. И моя.

– Мы должны выяснить, кто такой этот Никанор Иванович и зачем ему нужна смерть Минина. Мне кажется, что он имеет какое-то отношение к гибели посольства, он как-то особенно говорил об этом.

– Вполне возможно. Если так, то у него есть все основания для мести. А у нас – для того, чтобы разоблачить его, потому что таким образом мы снимем с себя подозрения.

– Или, наоборот, навлечем их?

– Все слишком запутанно, – Тишевский поднялся из-за стола и, подойдя к зеркалу, оправил смявшийся воротник. – Необходимо обдумать это. Обдумать… Решим так. Завтра утром я буду ждать тебя, и мы окончательно определимся с диспозицией. А сейчас, – он зевнул, – утро вечера мудренее.

Тишевский остался один. За окном загорелся закат, неуклюжие серые тени заползли в кабинет полковника и расплылись по стенам и обстановке. Здание штаба затихало и серело в душной майской мгле.

Первой мыслью, охватившей полковника, было осознание чего-то зловещего и неотвратимого. Покойная жизнь начальника штабного караула отныне была разрушена чьей-то невидимой, но слишком явственно ощущаемой рукой. Тишевский не был трусом и потому не был мстителен, но его рациональный ум требовал возмездия за унижение. Не видя до сих пор способа расправиться с Мининым (а именно со зверским оскалом ротмистра у него ассоциировалось перенесенное оскорбление), Тишевский до сих пор ограничивался жалобами и кляузами Вершинскому, начальнику штаба генералу Романовскому и самому Деникину. Однако ж – безрезультатно.

Но теперь! Теперь в руках полковника неожиданно оказалось орудие вожделенной расправы.

Полковник Тишевский был личностью, бесспорно, высоко взошедшей по ступеням эволюции. Он был одним из тех людей, которых без доли сомнения возможно причислить к пресловутому и столь редко встречаемому на этом свете виду Homo Sapiens Sapientis. А оттого, как и всякий разумный, мыслящий человек, Тишевский сейчас же подавил в себе вспышку страсти – реликт древности – и задумался.

«Убийство Минина, конечно же, желанно и во многом необходимо. Но что в действительности оно переменит? В живых останется Зетлинг, который доведет дело до конца. К тому же если убийцей станет Куцеба, а это будет несложно выяснить, то, естественно, в организации преступления обвинят не мифического Никанора Ивановича, а меня. А вслед за тем и обвинение в измене ляжет… – Тишевский на мгновение приостановил ход мыслей и, издав стон, тяжело вздохнул. – Возможно, даже скорее всего, именно такого поворота событий и добивается этот таинственный Никанор Иванович. Небось, чувствует, шельма, что Минин сел ему на хвост, и хочет одним выстрелом обернуть дело вспять. Но коли так, что делать? Ведь после убийства Глебова… Глебова! Конечно! – воскликнул Тишевский. – Это он! Тот самый…»

Осененный внезапной догадкой, Тишевский надел китель, фуражку и, захлопнув за спиной дверь, поспешно вышел в коридор. Здание штаба было безжизненно. Тишевский сбежал по лестнице, отдал честь караульному на входе и быстрым дерганым шагом устремился к гостинице «Европа».

Солнце пропало за серыми кубами работных домов новочеркасских окраин, уже багряная корона раскинулась над кронами аллей и парков, полуденный зной сменила гнетущая духота, а город зажил обыкновенной своей южной разухабистой жизнью. Полковник Тишевский спешил. Мысли и догадки, одна чудовищнее другой, теснились в его голове, вырываясь наружу в неловких торопливых движениях. Преодолев Крещенский спуск, Тишевский вышел на Александровский, уже виднелся вдали бронзовый Платов с блестящей на солнце шашкой.

Позади себя полковник услышал конское ржание. Он обернулся и увидел шарабан. Это была одна из тех повозок, на которой с полусотню лет тому назад малороссийские помещики возили дочек на балы в губернский город. Краска на дощатых стенках шарабана облупилась. Дверца и овальное окошко накренились. Но упряжка из трех гнедых, молодой кучер с лихо закрученным усом придавали престарелой колымаге бодрости и ходу.

Тишевский насторожился. Он замедлил шаг и, поглядывая через плечо, наблюдал за неотступно следующей позади повозкой. Дурное чувство овладело полковником. Набравшись решимости, он обернулся и встретил насмешливый взгляд кучера.

«Бежать!» – промелькнуло в голове. Кругом было полно народу, и опрометчивость пугала Тишевского падением в глазах общества.

Полковник прибавил шаг, но повозка не отставала, хотя и не обгоняла его. Впереди, в полсотни шагов, показались блестящие витрины винной лавки, а за ними и двери гостиницы «Европа». Тишевский почувствовал облегчение.

Но в тот самый момент кучер странной колымаги прибавил ходу. Из распахнутой на ходу дверцы выглянуло круглое хамское лицо и, торжественно улыбаясь, воскликнуло:

– Дражайший полковник! Вы спешите? Но, право, это лишнее. Спешащий полковник в наши дни рождает панику… вы, я понимаю, не уполномочены…

Человек в шарабане говорил еще какие-то несуразицы, но Тишевский ничего ровным счетом не понимал. Он остановился в оцепенении и широко открытыми глазами неотрывно смотрел в мрачную бездну, распахнувшуюся за дверцей кареты.

– Но не стойте же, ласкаво просимо! – из шарабана выпрыгнул обладатель хамской внешности, подхватил ошарашенного полковника под руки и толкнул внутрь.

Кучер залихватски свистнул, и повозка, дребезжа и разрываясь стонами, покатилась по мостовой.

Смеркалось. Колымага выкатила за душный и смрадный город и, вольно переваливаясь с боку на бок, взбиралась на пологий холм. Грунтовая дорога пылила под конскими копытами, и серая дымка разлеталась по степи.

За все время пути ни полковник, ни его спутник не проронили ни слова. Оба вели себя так, будто все происходящее было самым обыденным делом, не стоящим слов. Но в висках полковника набатным боем билась тревога. Члены его обессилели, а мысль рождала лишь одну глупую фразу: «Что-то должно быть…» Тишевский уже забыл о своих недавних страхах, о порыве открыться Зетлингу, даже о бессмысленном теперь раскаянии. Все то, что стало известно ему от Глебова и Куцебы, казалось ничтожным. Незначительность вообще всего открылась полковнику.