Войцех Ягельский - Башни из камня

Но не только угроза забвения и деньги сделали из Шамиля воина священной войны. Ислам стал для него и глубокой верой, и политической стратегией.

У таких, как он, мирное время отбирало все: цель, смысл жизни, надежды. В кастовом кавказском обществе, связанном по рукам и ногам традициями и кодексами чести, в котором место человека определяется принадлежностью к роду, молодые люди низшего сословия с момента рождения были лишены каких бы то ни было шансов.

Война позволила им выбиться в люди. Поэтому они сопротивлялись возврату довоенных устоев, которые с каждым днем все больше брали верх над недавним революционным порывом. Ислам, проповедующий равенство всех перед Наивысшим и приоритет братства по вере над братством по крови, был для них избавлением и надеждой на лучшее будущее. Они предпочитали жить в государстве, управляемом по законам Бога, а не по законам предков. Тем более, что подвергавшиеся долгие годы губительному влиянию войн и преследований, и, прежде всего, убийственному для традиций влиянию современности, законы предков превратились просто в привычный ритуал, стали скорее легендой, чем всеми признаваемым и исполняемым кодексом и жизни.

В исламе, мусульманской революции и законе шариата увидел Шамиль не только свое спасение, но и спасение погрязшей в беззаконии и насилии, все больше раздираемой междоусобицами, Чечни. Он решил, что только закон Божий позволит объединить чеченцев, и только с помощью Корана можно совершить социальную революцию.

Он стал также ярым поборником экспорта революции кавказским соседям. Понял, что окруженная коррумпированными сатрапами, даже самая справедливая, но отрезанная от мира Чечня никогда не станет по настоящему свободным государством. И что разъедаемый распрями Кавказ никогда не будет суверенным, если не объединится. А объединиться он может только под знаменами Пророка.

Так и позволил Шамиль обольстить себя мечтам, соблазнам и обещаниям новой, теперь уже священной войны.

Мусульманский фундаментализм, вызывающий такую обеспокоенность и дурные ассоциации в России, Европе и Америке, на Кавказе воспринимался исключительно как позитивное явление. Он означал самоутверждение, возвращение к истокам, возрождение, очищение.

Необходимость обустройства страны по законам Корана видел и Джохар Дудаев, который даже отдал своим министрам соответствующие распоряжения, и пришедший ему на смену Селим Хан Яндарбиев, недостаток силы и харизмы пытавшийся возместить воинственностью убеждений.

Как-то, когда мы возвращались из Грозного, Мансур спросил, не хотел бы я с ним поговорить. Хотел, конечно, хотел. Мне самому это не пришло в голову, потому что я был занят мыслями о Масхадове и Басаеве, разговорами о них и с ними. И тревожащей душу надписью на камне у дороги в Гюмры: «Не станет героем тот, кто думает о последствиях».

Я постоянно к ним возвращался, старался еще раз переговорить, подбирал новые, бьющие в самую суть вопросы, выискивал скрытый, возможно, мистический смысл ответов, которые должны были рассеять мои сомнения. Бродил с рассвета до заката, жил в осажденном, готовящемся к смерти городе, пытаясь в спешке — не дай Бог, опоздаю! — и любой ценой узнать и понять только этих двоих людей. Президента и джигита. Как будто именно они были самой главной загадкой, а ее решение могло помочь ухватить суть дела.

Я махнул рукой на встречу с мэром города, родственником Джохара Дудаева, без особого внимания беседовал с несколькими известными, как уверял Мансур, командирами, фамилии которых я даже не записал.

Отказался я и от разговора с Салманом Радуевым, самым странным из всех полевых командиров. Его называли «оборотнем», «человеком с пулей в голове» или «Титаником». Из-за титановых пластин, которыми врачи залатали его раскрошенный пулями череп. Впрочем, он столько раз был ранен, пережил столько покушений, из которых просто не имел права выйти живым, что шрамов, швов и протезов мог насчитать у себя больше, чем живых частей тела. Лицо было изуродовано пулями и ожогами, он потерял глаз, нос и ухо, после очередных операций даже самые близкие люди не могли его узнать, быть до конца уверенными, он ли это на самом деле. Его несколько раз объявляли убитым, а под Урус-Мартаном, говорят, у него была даже своя могила.

Радуев, болезненно завидуя славе Басаева, утверждал, что регулярно разговаривает по телефону с покойным Дудаевым, кстати, его свойственником; признавался во всех без исключения взрывах и похищениях в России, (говаривал, что если не может существовать чеченское государство, не может существовать и российское), в сотрудничестве со всеми возможными разведками, включая ЦРУ и МОССАД, пугал атомной бомбой, которую, в зависимости от настроения, то уже имел, то, как раз, покупал. В Грозном шутили, что он признался бы даже в убийстве Кеннеди, если бы тогда уже родился.

Впрочем, от встречи с Радуевым отговаривал меня сам Мансур. Говорил, что Салман уже ни на что не годен, что его преследуют бесконечные кровотечения и головные боли, что теряет рассудок и держится только на обезболивающих средствах. Но когда Мансур спросил, хочу ли я встретиться с Яндарбиевым, я по его голосу почувствовал, что отказ был бы чем-то неприличным, нарушением правил хорошего тона, пренебрежением своими обязанностями.

Яндарбиев жил в Старых Атагах, типичной чеченской деревне в предгорье, не имевшей, казалось, ни начала, ни конца. По пути в Грозный мы часто проезжали практически рядом с его домом. С тех пор, как он проиграл Масхадову президентские выборы, Яндарбиев держался в тени, мало кого интересовал. Нам не пришлось высылать гонцов, чтобы уговорить его на встречу.

Он все еще горько переживал поражение. Считал, что его бывшие подчиненные командиры, предали его, участвуя в президентских выборах.

— Дело было не во власти, меня самого она не интересовала, — вспоминал он, потирая ладонью бритую голову. — Но странно все получилось. Мы выигрываем войну, но меняем командующего. Как будто отворачиваемся от того дела, за которое воевали.

Отдавая власть Масхадову, Яндарбиев, как будто ему в отместку, объявил Чечню мусульманской республикой, живущей и управляемой исключительно по законам шариата.

— Закон Корана — самое совершенное государственное устройство. В нем в мельчайших деталях прописаны все институты, ситуации, нормы поведения и социальное положение. Коран дает ответ на все вопросы, — характерно прищуривал Яндарбиев в задумчивости левый глаз. — Наш народ чувствовал себя растерянным после падения империи, искал какую-то опору. Боялся экспериментов, выборов, демократии. Да и зачем было прибегать к полумерам, если в нашем распоряжении было оптимальное решение?