Дмитрий Холендро - Чужая мать

Однако ничего не бывает случайным. Мальчишки звали его, бывало, чинить домашние радиоприемники, особенно если требовалось заменить сгоревшую лампу, а нужной не было в продаже. Он соображал, какая подойдет от других приемников.

Помнится, Таня потешалась над ними, когда собирали маг, но Мишук зажегся, из школы врывался, ел мгновенно и требовал, чтобы садились за дело, если отец был дома. Таню злило, как зачадился потолок от сигарет, которые изводил Костя, продолжая возиться на кухне с самодельным магнитофоном, порой до рассвета, когда Мишук уже спал. Если придется уйти в другую квартиру, следы от его сигарет останутся в этой до побелки.

Магнитофон с трудом поместился в высокой деревянной коробке и вышел не такой изящный и нарядный, как из магазина, но играл исправно и громко. А когда купили еще и магазинный, стало с чего переписывать понравившиеся мелодии. Но, в общем, самоделка, так и названная «коробкой», перешла в полную собственность Мишука, вот он и приволок ее сюда, чтобы папе не было скучно.

Костя включил «коробку», пусть поиграет во время еды. След праздничного настроения от утренней работы сохранялся. Палец нашел клавишу воспроизведения, и в уши изо всех сил ударили звуки новой мелодии.

Зина зажала уши. Костя извинился и убавил звук — сам, в одиночестве, он любил музыку безудержную.

— Сколько лет боролись с джазом, — воскликнула Зина, — а вы все — бам, бам, бам!

— Да, — подтвердил Костя, — много боролись, а результат у этой схватки один: музыка отстала. Она хуже, чем могла бы быть.

— Это вот музыка? — усмехнулась Зина. — Чайковского надо слушать!

Он выключил коробку и грустно спросил:

— А что именно, Зинуша?

— Все!

И Костя опять посидел молча и вздохнул.

— Но, наверно, не за едой, Зинуша? Не играют же Чайковского в ресторанах.

Она вытаращила глаза и крикнула:

— Ты что, по ресторанам шляешься? Ешь! Нам надо еще поговорить по делу.

На ее глаза опять как-то медленно и неотвратимо навернулись слезы, и Костя понял, что это дело, похоже, касается его, а Зина, естественно, расстроена, и заторопился. В нужном случае с едой удается управиться моментально.

— Ну, что случилось? С кем?

— С Мишуком. Сядь, чего ты вскочил? Мишук...

— Что он натворил?

Зина прочистила горло, долго откашливаясь, и сказала:

— Принес в школу свинчатку.

— Какую?

— Бандитскую!

— Зачем?

— Убить кого-то!

В манере Зины рассказывать, в ее восклицательных знаках витала преувеличенная, катастрофическая угроза, и, хотя свинчатка была нежелательной, в Костиной душе все же наступило облегчение.

— Избить, может быть?

— Какая разница! У мальчика — свинчатка! Я не могу, нет, ты меня доконаешь! Нельзя так относиться к воспитанию сына!

Тогда он попытался успокоить ее:

— Расскажи все по порядку. Я слушаю.

— Позвонили домой из школы, чтобы вызвать родителей, — зачастила она. — Таня на работе, а у тебя здесь телефона нет! Когда мне позвонили, я, конечно, все бросила и пошла. Побежала. Через десять минут, даже раньше, уже в школе. Они мне и говорят...

— Кто?

— Пионервожатая и классная руководительница. Молоденькая, но... твердая! И решительная. Я их обеих знаю. И они меня... У Бадейкина — свинчатка! Его в школе только по фамилии зовут. Фамилия-то знаменитая! Ну вот... Звучит. А он с этим не очень считается... Я не поверила. Привели малыша-первоклассника. Плачет и дрожит — ужас! Жалуется: меня один грозился убить!

— Кто?

— Ушастик! Понятно?

— Да, Бадейкины все — ушастики.

— Вот! А тут еще пионервожатая рассказывает, как он руки из карманов не вынимает. Ходит — целый день руки в карманах.

— Ему Таня новые брючки сшила.

— Узкие, модные! Но при чем тут старые-новые? Свинчатку боялся выронить! Я им и посоветовала: зашейте ему карманы.

— Как?

— Нитками. Ну... Сняли штаны и зашили.

— Где?

— Прямо в классе.

— При всех?

— В этом воспитательный смысл безжалостной меры.

— Но там же и девочки! Неужели слов не нашли?

— Слова на него не действуют!

— Он же человек!

— Вот именно. Все — для человека. И это — тоже. Ему, как говорится, во благо. В острых случаях я сторонница самых крутых мер. И если не хотите, чтобы ваш Мишук окончательно превратился в малолетнего хулигана... Ох, Костя! Ты бы видел, как он стоял! В одних трусах, но даже не отвернулся. Герой! Потому что... — Зина задохнулась, — потому что все с него как с гуся вода!

— А ты видела?

— Я на задней парте сидела.

— А свинчатку — вынули?

— Потрясли штаны — но уж там никакой свинчатки. Что он, дурак? Он совсем не дурак... Выбросил! Успел!

— А может, ее и не было?

Зина побледнела. Затем сквозь зубы процедила, что была. Почему она так думает? Хотя бы потому, что он... не отпирался! Ни при первом разговоре с ним в учительской, ни в классе.

— Что же он говорил?

— Ни звука. Взрослые люди тратили на него время, а он молчал. Я и не думала, что Мишук так может. Видно было, что и за год от него слова не дождешься. Костя! Ты заметил, что он — не такой, как все?

— А зачем нам — такой, как все? — растерянно спросил Костя.

— Ну, ты и сам — хуже малого ребенка! — махнула на него рукой Зина. — Есть же нормы! Достигни, а потом уж становись себе каким-то особенным! А то... — в голосе ее опять появилась металлическая твердость. — Были мы с ним в цирке, так он с клоуном переговаривался! А вокруг умирали со смеху. Ну? Сочинение писали в школе — о пионерах, ты знаешь, какой фразой он закончил? «Я очень люблю пионеров, но сам не знаю, за что». Как будто ему не рассказывали!

Будь это до памятного разговора с отцом, Костя уже не смог бы сдержаться, крикнул, ударил кулаком по столу, выбежал из «кибитки» на волю, где были зелень и река, но сейчас переборол себя, вытерпел и сказал, сводя дрожащие пальцы:

— Зина, это же... так вылилось у Мишука... от восторга! Пионеры — что-то большое, а сам он — маленький перед ними всеми, и... Ну, не нашел точного выражения. Точное выражение часто бывает равнодушным. Ах, Зина!

Она подняла голову, и крупные слезы выкатились из ее глаз на морщины, которых уже не сотрешь. Да, морщины появились у нее...

— Он встретил меня у школы, на улице, дождался. Его ведь выгнали... пока не принесет свинчатку, не скажет, где взял. Загородил мне дорогу и пролепетал: «Тетя Зина! Мы с вами больше не будем разговаривать. Никогда!» Ну? Сморчок! А на что отважился... Никогда!

Она вовсе расплакалась. А Костя посмотрел на часы и спросил, все ли это? Время поджимало. Он не знал, как сказать об этом Зине, по тут зазвенел будильник на подоконнике, заранее предупреждающий о рабочем часе: пора! Зина заторопилась:

— В раздевалке мне дежурная сказала, как его целовали одноклассники. И мальчишки, и девчонки, кстати. Дескать, он прекрасно держался. Это ж заговор! С ним еще возиться и возиться, а он — никогда!